— Что там такое? — спросил г-н д’Авриньи. — Кто нас беспокоит?

— Сударь, — ответил Жозеф, — какой-то молодой человек приехал в фиакре и очень хочет вас видеть. Он уверяет, что речь идет о счастье мадемуазель Антуанетты. Пьер и Жак едва смогли его удержать, когда он хотел нарушить запрет. А вот и он!

И тотчас же Филипп Овре, красный и запыхавшийся, ворвался в комнату, поклонился г-ну д’Авриньи и Антуанетте и протянул руку Амори.

По знаку доктора Жозеф вышел.

— А, это ты, мой бедный Амори, — сказал Филипп, — я очень рад, что ты опередил меня. По крайней мере, ты сможешь рассказать господину де Менжи, как Филипп Овре исправляет ошибки, которые он имел несчастье совершить.

Молодые люди переглянулись, а Филипп торжественно обратился к доктору:

— Сударь, я прошу у вас прощения за мой небрежный костюм и дырявую шляпу, но при обстоятельствах, что привели меня сюда, я должен был спешить.

Сударь, я имею честь просить у вас руки вашей племянницы, мадемуазель Антуанетты де Вальженсёз.

— А я, сударь, — ответил доктор, — имею честь пригласить вас на бракосочетание мадемуазель Антуанетты де Вальженсёз с графом Амори де Леовилем, которое состоится между двадцать пятым и тридцатым числами этого месяца.

Филипп громко, отчаянно, душераздирающе вскрикнул, а затем, не поклонившись, не попрощавшись, не произнеся ни слова, стремительно бросился из комнаты и как безумный вскочил в свой фиакр.

Незадачливый Филипп, как обычно, опоздал на полчаса.

Первого августа Амори и Антуанетта, обосновавшиеся в маленьком особняке на улице Матюрен, настолько увлеклись беседами и ребяческими забавами новоиспеченных супругов, что не заметили, как настало утро.

Как раз накануне они обвенчались в церкви Сент-Круа-д’Антен.

— Послушай, дорогой Амори, — сказала Антуанетта, — нужно ехать, скоро пробьет полдень, и дядя ждет нас.

— Он вас больше не ждет, — послышался голос старого Жозефа. — Господин д’Авриньи чувствовал себя все хуже последние дни, но он категорически запретил сообщать вам об этом из опасения опечалить вас. Он умер вчера в четыре часа пополудни.

Именно в это время Антуанетта и Амори венчались.

Когда секретарь графа М*** закончил чтение, наступило молчание.

— Так вот, — сказал наконец М***, — теперь вы знаете о любви, от которой умирают, и о любви, от которой не умирают.

— Да, но я вам скажу, — заговорил какой-то молодой человек, — что в следующий вторник я мог бы, если б захотел, познакомить вас с историей, в которой безутешный любовник умер, а отец как ни в чем не бывало остался жить.

— Это будет означать, — ответил граф, смеясь, — что истории могут многое доказать в литературе, но ничего не доказывают в морали.

Было это в мае 1835 года. Наступил один из тех радостных весенних дней, когда Париж заметно пустеет, ибо все, кто не прикован навсегда к столице, спешат покинуть город, чтобы насладиться великолепной свежей зеленью, ведь она появляется у нас так поздно, а исчезает так быстро.

У входа в очаровательный загородный дом, расположенный на самом краю селения Фонтене-о-Роз, стояла на ступеньках женщина лет сорока пяти — сорока восьми; лицо ее все еще хранило следы замечательной красоты, туалет свидетельствовал о безупречном вкусе, и любое движение выдавало аристократические манеры. В это время у крыльца остановился украшенный гербами экипаж, запряженный двумя лошадьми светло-рыжей масти.

— Ах, вот и вы, наконец, дорогой граф! — воскликнула она, обращаясь к мужчине лет шестидесяти, который соскочил с подножки экипажа на ступеньки с подчеркнутой легкостью, преодолев отделявшее его от женщины расстояние с предельно возможной для него скоростью. — Вот и вы! Я ожидала вас с огромным нетерпением! Клянусь, всего за какой-нибудь час я выхожу уже в десятый раз, чтобы посмотреть, не приехали ли вы.

— Я потребовал лошадей сразу же, как только мне передали вашу записку, дорогая баронесса, — произнес в ответ граф, учтиво целуя руку своей собеседницы, — и строго отчитал Жермена за то, что он не разбудил меня тотчас, как ее доставили.

— Скорее уж вам следовало бы отчитать Жермена за то, что он не отдал вам ее до того, как вы заснули, потому что записка находится у вас со вчерашнего вечера.

— В самом деле? — промолвил граф. — Извольте видеть, как нам служат! Этот чудак только сегодня утром в восемь часов, войдя ко мне в спальню, вручил мне ее. Вы видите, я не тратил напрасно времени, ведь сейчас всего лишь девять. Итак, я здесь, дорогая баронесса, располагайте мной, я полностью в вашем распоряжении.

— Вот и прекрасно. Отошлите ваших людей вместе с экипажем: вы остаетесь у нас.

— Как остаюсь?

— Так, я сразу вас предупреждаю.

— На целый день?

— И на весь вечер, и на завтрашнее утро. Я писала об этом в записке, мой дорогой граф: вы нам просто необходимы.

Несмотря на величайшее умение владеть собой, у г-на де Монжиру (таково было имя графа) невольно вытянулось лицо. Он вспомнил, что именно сегодня — день посещения Оперы; однако, пытаясь скрыть свою досаду, вызванную помехой, которую никак нельзя было предвидеть, он тотчас решил прибегнуть к какой-нибудь уловке, чтобы с ее помощью с честью выйти из затруднительного положения.

— Ах, Боже мой, сожалею, что вынужден отказать вам, мой бесценный друг, — сказал он. — Но вы требуете от меня невозможного, совершенно невозможного, ибо сегодня двадцать шестое число, пятница, я занят, меня ждут коллеги: нам предстоит обсудить один закон.

— Его обсудят без вас, дорогой граф; одним пэром меньше, значит, для общества одной удачей больше. А тут речь идет о личном счастье, важнее которого нет ничего в наше время, когда, чтобы не отставать от других, следует быть эгоистом. Ступайте, ступайте же взглянуть на нашего больного!

— Но, дорогая Эжени! — воскликнул г-н де Монжиру в нетерпении, на этот раз более заметном, чем прежде. — Я ведь не доктор!

Его восклицание выражало дурное расположение духа столь явно, что это не могло укрыться от глаз проницательной женщины. И тогда г-жа де Бартель заявила очень серьезным тоном:

— Господин граф, речь идет о моем сыне, о муже вашей племянницы, понимаете? О нашем Морисе.

— Стало быть, ему не лучше? — спросил г-н де Монжиру, сразу смягчившись.

— Вчера еще были опасения, что его болезнь смертельна, и этим все сказано.

— Ах, Боже мой! Но я даже не предполагал, что положение столь серьезно и внушает такую тревогу.

— Потому что вот уже неделя как вас не видно, неблагодарный, — сказала баронесса с упреком. — Мы уже не представляли себе, что с вами сталось, и тогда, увы, пришлось писать вам, чтобы заполучить вас хотя бы на минуту; к тому же эта минута уходит на споры о времени, какое вы соизволите уделить нам, и о часе вашего отъезда.

— Однако что же все-таки происходит с нашим дорогим мальчиком? — спросил граф.

— Все началось с обычной меланхолии, которая вскоре перешла в апатию, затем у него появилось отвращение ко всему; потом, несмотря на все наши старания помочь ему, им овладела лихорадка, а вместе с нею появился бред.

— Для мужчины это просто невероятно, — в задумчивости проговорил граф. — И в чем же может крыться причина этой меланхолии?

— Успокойтесь, теперь мы ее знаем и вылечим Мориса. Доктор, человек не только талантливый, но и умный, уверен, что спасет его. Спасет! Понимаете ли вы, друг мой, сколько радости таится в этом слове для сердца матери?

— Стало быть, опасность миновала? — спросил граф.

— Вчера мы уже и не надеялись на это, а сегодня у нас появилась надежда, — сказала баронесса, сразу поняв намерение г-на де Монжиру. — Но именно в связи с этим улучшением вы нам и нужны. Так я отдам распоряжение: вы остаетесь.