Вот в каком месте прошли первые шесть лет моего детства.

В Париже, в семиэтажном доме на улице Тэбу, где жило много чужих людей, мой отец среди всех прочих занимал третий этаж; окна его с одной стороны выходили на улицу, а с другой — во двор. В узкой прихожей находились два лакея в богатых ливреях. Гостиная, где могло уместиться никак не больше двадцати человек, и еще две комнаты составляли общую площадь этого жилища, жалкого по своим размерам, но богато убранного золотом, шелками, зеркалами, картинами, хрупкой мебелью. Тут уж не было никакого дуновения ветра ни утром, ни вечером; воздух освежался искусственными ароматами. И ни зари, ни сумерек, только бледно-серый свет по утрам или сияние ламп и свечей вечерами. Хотя те, кто приходил в отцу, расхваливали его жилище, говорили, что он хорошо устроился.

Увы! Для поддержания этой роскоши маркиз де Морман и вынужден был продать замок своих отцов, и все одобряли его за это, ибо наследный сын Франции отправлялся в Испанию защищать политическую систему, согласно которой он сам должен был править. Маркиз де Морман подал в отставку с дипломатической службы и снова стал генералом де Морманом; он должен был принимать участие в этом походе, для чего ему требовалось снаряжение и обоз, соответствующие его рангу. Необходимость показать себя настоящим дворянином, желание сохранить милость при дворе, та естественная гордость, что отличает истинных вельмож, не желающих прибегать к помощи других и всегда рассчитывающих на собственные силы, — все это вынудило отдать аристократическое поместье во владение простолюдину, разбогатевшему буржуа; потребность в богатстве возвышала одну семью и унижала другую. А мне, обездоленному ребенку, вскоре суждено было остаться сиротой, мне предстояло собираться в пансион, готовиться к жизни ненадежной и опасной, подстерегающей в современном обществе бедную девушку, чувствующую себя еще более обездоленной громким именем.

Здесь, в этом пансионе, и начались если не первые мои страдания, то, по крайней мере, мои первые унижения: нет родных — значит, нет защиты, нет убежища — сразу пошли различия, предпочтения в пользу всемогущего золота; там благодаря болтовне моих подружек я мало-помалу приобщилась к тому печальному познанию мира, что сужает возможности воли, учит сдерживать свои желания и рядом с местом, отведенным каждой рождением, определяет место, уготованное ей богатством. Дочери банкиров, нотариусов, адвокатов, за которыми в приданом числились отделение банка или контора, в десять лет упивались блестящим будущим, ожидавшим их. Только одна я не смела говорить ни о прошлом, ни о будущем: прошлое — это был старинный замок в Бретани, но он больше не принадлежал нам; будущее предрекало военный поход, обещавший быть смертоносным, где моего отца могли убить.

Отец уехал; я получила от него два письма, одно — из Байонны, другое — из Мадрида; это все, что у меня осталось от него; потом я долго не получала никаких известий.

Я только заметила, что с определенного момента учителя изменили свое отношение ко мне, долг сменила жалость. На меня смотрели с состраданием и шептали: "Бедная девочка!"

И вот однажды ко мне подошла одна из моих подруг и сказала:

"Ты ничего не знаешь, Фернанда? Твой папа умер".

Тут мне все объяснили. Никто не знал, оставил ли отец какое-нибудь состояние и будет ли оплачено мое содержание, а пока со мной уже обращались так, словно я была на содержании общины. Стоит ли церемониться с несчастными?

Мой отец, смертельно раненный под Кадисом, успел написать завещание; в этом завещании он назначил моим опекуном графа де С., своего соратника по оружию, и препоручил меня заботам принца, на чьих руках он и испустил последний вздох: вознося молитву, он расстался с жизнью, как добрый дворянин былых времен.

Прошло около года, за это время я претерпела немало горьких унижений, выпадающих на долю сироты, а в конце года в пансион явился управляющий графа де С. и расплатился за меня, выдав к тому же вознаграждение учителям и их помощникам, чего не делалось даже ради дочерей герцога, потом отвез меня к графу.

Я плакала в тот день, когда узнала о смерти отца, но вскоре слезы мои иссякли; обрушившийся на меня удар притупил мои способности восприятия, и в течение какого-то времени я находилась в состоянии, близком к безумию. Когда я увидела человека, заговорившего со мной об отце, рассказавшего о подробностях его гибели, слезы вернулись ко мне, и я снова заплакала, хотя голос этого человека не доходил до моего сердца и глаза мои под его взглядом невольно опускались от страха.

Графу де С. было примерно лет сорок — сорок пять; его манеры выдавали привычку командовать, чистые линии лица искажала суровость, и это ярко выраженное мужское начало создало ему в молодости репутацию красавца, которую он сумел сохранить и в зрелом возрасте.

Он долго глядел на меня, однако ни моя молодость, ни слезы не изменили выражения его лица; потом, наконец, он взял меня за руки и привлек к себе, я же инстинктивно сопротивлялась его порыву.

"Дитя мое, — сказал он, — вы не вернетесь в свой пансион; его высочество господин герцог Ангулемский приказал принять вас в королевское учебное заведение в Сен-Дени, отныне я, ваш опекун, стану для вас отцом; вы должны писать мне, если захотите что-то сообщить или чего-то попросить, я буду заботиться о вас и обеспечивать всем необходимым, как и обещал вашему умирающему отцу. Надеюсь, что своим поведением вы оправдаете высокое покровительство, каким удостаивает вас принц".

Я сделала глубокий реверанс, и тут слезы мои иссякли во второй раз. Граф сообщил, что мы должны сейчас же сесть в экипаж.

Через два часа главная надзирательница пансиона, где воспитывались дочери тех, кто заслужил орден Почетного легиона, встречала меня с самым благожелательным видом. С этой минуты я стала одной из ее приемных дочерей.

Вздохнув, Фернанда опустила голову и некоторое время молчала, словно собираясь с силами, чтобы продолжить свой рассказ.

— Юные годы — какое милое, чудесное время, — продолжала Фернанда, очнувшись внезапно от своих призрачных воспоминаний. — Всегда, независимо от обстоятельств, в которых находишься, бывает полезно окунуться в них душой. В Сен-Дени я была счастлива и горда тем, что меня любили, что я могла разделять иллюзии других, их чаяния, жить их впечатлениями; однако мое несчастье внушало мне чувство робости: вынужденная создавать себе семью на основе дружеских отношений, я конечно же должна была обладать большими достоинствами и недостатками, чем мои подруги, юные девушки, тешившие себя радужными надеждами, ожидая за порогом этого дома наступления реальной жизни, если и не свободной от всяких волнений, то, по крайней мере, с нежной заботой их родителей. К счастью, природный склад моего характера помогал мне поддерживать соответствующее состояние духа; под надзором моих преподавательниц я росла, впитывая премудрость образования, задуманного основателем этого заведения, ибо организаторский гений Наполеона проявляется в Сен-Дени, как и повсюду, порядком во имя порядка. Меня хвалили, и, постоянно вдохновляемая успехом, я превзошла поставленные передо мной задачи. Увы, — с грустной улыбкой добавила Фернанда, — видно, мне судьбой было предопределено во всем идти дальше других.

Когда император основал учебное заведение для дочерей тех, кто награжден орденом Почетного легиона, он сказал солдату: "Если ты храбр, ты получишь этот крест, и тогда, будь ты беден или богат, генерал или солдат, можешь умереть спокойно, ибо у твоих детей будет отец". Таким образом, бедным девушкам он обеспечил все самое полезное и необходимое, но не более того, ибо обещать им больше значило бы не учитывать их реального положения. Во времена Реставрации многие благородные семьи были лишены самого необходимого, а между тем именно в ту пору светское тщеславие проникло в приют, открытый для сирот в знак признания воинских заслуг их отцов. Салический закон, не давая нам доступа к трону, не лишал нас амбиций царить благодаря своему уму или красоте; жена всего лишь носит титул своего мужа и, следовательно, приобретает этот титул ценой собственной свободы; но зато у ее дочерей пеленки в колыбели — с гербами, а играют они с жемчугами и прочими украшениями короны. Если в классных комнатах и дортуарах королевского пансиона все сохранилось в соответствии с правилами, установленными коронованным солдатом, то во дворах и садах разносилось эхо волнений большого города; детская болтовня, отражавшая беседы, что велись в отцовских гостиных, порождала в двенадцатилетних сердцах нетерпеливое желание блистать и потребность нравиться. Великолепие королевского двора поражало разгоряченные умы, воспламеняя их смутными надеждами; возможно, одна лишь я ничего не желала, и только меня планы на будущее не отвлекали от текущих занятий. Однако тщеславие моих подруг распространялось не только на них, но даже на меня; устав пророчить себе герцогства и пэрства, они брались предсказывать мне огромное, неведомое, неслыханное счастье, и эта дань уважения, какую отдавали таким косвенным путем не моему положению, а моему превосходству, удовлетворяла мое самолюбие и, что очень странно, вместо того чтобы заставить меня стремиться покинуть Сен-Дени, замыкала мои надежды пределами пансиона, сдерживая мои горделивые помыслы.