Что же касается г-жи де Бартель, то ее характер был прямо противоположен характеру графа де Монжиру, и, возможно, столь длительная близость, соединившая их, сохранилась в неприкосновенности лишь благодаря тому самому непонятному закону контрастов, в который никто бы, конечно, не поверил, если бы с его проявлениями не приходилось сталкиваться в этом мире повседневно. В двадцать два года, то есть уже после совершеннолетия, когда мадемуазель Эжени была вправе распоряжаться собой, брак по расчету соединил ее с г-ном де Бартелем; однако за час до подписания контракта она выразила желание побеседовать со своим будущим мужем и, указав ему на приготовленное для этой цели кресло рядом с собой, сказала:

— Сударь, наши уважаемые поверенные собираются поженить нас, чтобы покончить с надоевшим всем судебным процессом. Вы не питаете ко мне любви, и я не испытываю к вам ни малейшего влечения. Нам предстоит подписать сделку, превосходную для вас, ибо вы получите в свое распоряжение шестьдесят тысяч ливров ренты. Мои родители пожелали этого союза, а я проявила глубочайшее уважение к их воле, как и принято поступать в нашем семействе. Однако я должна предупредить вас об одном: дело в том, что я давно люблю графа де Монжиру, а граф де Монжиру любит меня. Единственным препятствием к моему браку с ним послужила старинная семейная вражда, и победить ее мне так и не удалось, несмотря на всю мою настойчивость. Поэтому я заявляю вам, сударь, ибо, не имея возможности предложить вам свою любовь и не желая требовать вашей, хочу, по крайней мере, заслужить ваше уважение, — так вот, я заявляю вам, сударь: ничто на свете не в силах разорвать моих отношений с графом де Монжиру, длящихся уже год, отношений, явившихся следствием неодолимого чувства, и благодаря этому чувству они все равно будут продолжаться, даже невзирая на вашу тиранию, если вам вздумается прибегнуть к ней, или при вашей благожелательности, если вы захотите избежать неприятности разрыва, который может произойти сегодня же, или скандала бракоразводного процесса, который начнется завтра. У вас есть еще час для размышлений; подумайте, сударь, и решите.

Господин де Бартель был человек старого склада, воспитанный в нестрогих традициях восемнадцатого века; ему все было известно относительно графа де Монжиру. Вместо того чтобы рассердиться на мадемуазель де Вальжансёз — такова была девичья фамилия баронессы, — он, напротив, был бесконечно признателен ей за ее откровенность и, поблагодарив ее отменнейшим образом и с той свободой, какую она сама ему позволила, признался, что и ему тоже крайне трудно будет нарушить некое данное им обязательство. Словом, все, как в "Кандиде", образовалось к лучшему в этом лучшем из миров, и две совершенно раздельные спальни доказали родителям, весьма обеспокоенным последствиями этого альянса, что между новыми супругами царит безупречнейшее согласие.

А так как пристальное внимание графа де Монжиру к баронессе де Бартель могло вызвать досаду лишь у ее мужа — а никто не заметил, чтобы он возражал, — свет последовал примеру беспечного мужа, приняв сторону любовников, ибо свету всегда все известно, независимо от того, хотят или нет скрыть от него какой-либо секрет.

Через год после свадьбы г-жа де Бартель родила мальчика. Господин де Бартель получал адресованные ему поздравления с видом человека, обрадованного тем, что появился наследник его имени. Он с удвоенным вниманием стал относиться к жене, решив воспитывать мальчика под своим надзором, не желая, чтобы тот покидал родной дом, растеряв при этом в коллеже тот аристократический блеск, который неизменно сохраняется у молодого человека благодаря домашнему воспитанию и влиянию родителей. Морис, таким образом, был воспитан с особым тщанием, как воспитывали обычно дворян в прежние времена: с гувернером, под неусыпным оком г-на и г-жи де Бартель.

И наконец, по истечении пятнадцати лет столь идеального союза, не только ни разу не претерпевшего ни малейшего срыва, а, напротив, приводившегося в свете как образцовый пример, г-жа де Бартель после смерти мужа вступила в рай вдовства, не претерпев, как еще говаривали в ту эпоху, мук супружеского чистилища. Она весьма достойно оплакала своего мужа, сожалея о нем так, как приличествует при утрате искреннего друга. И вот тогда-то одна из ее родственниц, г-жа де Нёйи, вечно завидовавшая счастью своей кузины, подсказала ей идею сочетаться браком во второй раз, теперь уже с графом де Монжиру, идею, которую пэр Франции столь философски отверг. Таким образом, положение сохранилось прежним, таким, как его сделало прошлое, если не принимать во внимание неизбежной печати возраста. Будущее, время надежд, с каждым днем добавляло морщин, но не приносило разочарований.

Волосы г-на де Монжиру поседели, но у него был парикмахер, искусно подкрашивавший их. Госпожа де Бартель располнела, но у нее была портниха, чудесно одевавшая ее. Короче, каждый год безусловно добавлял еще двенадцать месяцев, но, если двое любовников постарели для других, друг для друга они не старели, и это было главным.

А вскоре эти узы сердца скрепились еще и семейными узами. Морису исполнилось двадцать четыре года, а Клотильде — семнадцать. Молодые люди, выросшие вместе, испытывали, казалось, огромную привязанность друг к другу, так что план брачного союза между ними задуман был давным-давно. Когда их посвятили в этот план, они не воспротивились. Всех это устраивало, соединялись таким образом два состояния. И вот общие друзья получили в одно прекрасное утро уведомление о предстоящей свадьбе г-на Шарля Мориса де Бартеля и мадемуазель Клотильды де Монжиру.

Молодые люди уехали в Италию, где они посетили все важнейшие города; затем, после возвращения, было решено, что зиму они проведут в особняке на улице Варенн, полученном Морисом от г-на де Бартеля, а лето — в замке Фонтене-о-Роз, который Клотильда унаследовала от своего отца, виконта де Монжиру, младшего брата графа де Монжиру.

Клотильда выросла в замке Фонтене-о-Роз; но тот, кто увидел бы это изысканное имение в 1835 году и сравнил бы его с тем, каким оно было за три года до этого, несомненно не узнал бы его, и, если бы виконт де Монжиру ожил, ему с огромным трудом удалось бы отыскать в современной вилле хоть какой-то след своего былого жилища. Вместо симметрично разделанного цветника, окруженного небольшими аллейками карликового букса, появилась просторная лужайка, в конце которой скользили по чистейшей воде два великолепных серебристых лебедя. Высокая ограда, шпалеры ее деревьев, поставлявших прежде в кладовую восхитительные плоды, не загораживала более вид на зеленые просторы и не держала обитателей замка в заточении: на ее месте появились рвы и живые изгороди, охранявшие очаровательный сад, где, впрочем, воришкам нечем было поживиться, кроме цветов. Безусловно, здесь нельзя было чувствовать себя как дома (так говаривали еще иногда, наведываясь в гости к молодоженам, завзятые любители старинных оград и французских жилищ во вкусе восемнадцатого века), но зато появлялась возможность заглянуть и к другим, так как взгляд, не встречая больше препятствия, устремлялся из сада на луга, а с лугов — на поля. Зеленые массивы, украшавшие открытое пространство, цветочные клумбы, оживлявшие пустынные места, при этом никаких искусственных сводов, а напротив, превосходно устроенные перспективы, безупречная гармония ландшафта, задуманная и воплощенная планировщиком парка, — вот что современное искусство садоводства наперекор сторонникам Ленотра создало под руководством Мориса де Бартеля, который безжалостно пожертвовал абрикосом, персиком и брюньоном ради вида на башню Монлери, выделявшуюся в этот час на голубом фоне равнины, и белые домики, разбросанные в зеленой долине.

Сам дом тоже претерпел не меньшие перемены: он уже не выглядел, как говорили когда-то, родовым замком, а приобрел вид восхитительной виллы с крыльцом, на которое приходилось подниматься между двумя рядами всегда свежих, постоянно менявшихся цветов в вазах из японского фарфора. Крыльцо это вело в прихожую в стиле ренессанс, с витражами, украшенными гербами, со стенами, обитыми темной сафьяновой кожей с золотыми арабесками; по вечерам ее освещала старинная лампа прелестной формы, подвешенная посредине потолка на трех золоченых цепях, причем по обе стороны лампы свисали два одинаковых сосуда, предназначенные для цветов. Три двери прихожей вели во внутренние покои: первая — в столовую, откуда можно было пройти в гостиную, а затем в кабинет; вторая — в бильярдный зал, сообщавшийся с оранжереей; третья — в коридор, тянущийся во всю длину дома, — архитектор предусмотрел его достаточно широким, чтобы превратить в своего рода галерею, где висели фамильные портреты. Из этой галереи двери вели во все комнаты первого этажа.