И на протяжении всей речи графа де Монжиру с ее уст не сходила прелестная улыбка; когда же он кончил, она сказала:

— Господин граф, вы и в самом деле обворожительны. И протянула ему руку; граф покрыл ее поцелуями.

В этот момент вошла г-жа д’Ольне.

У графа хватило такта откланяться через пять минут и удалиться. Но, вернувшись домой, Фернанда застала камердинера г-на де Монжиру, ожидавшего ее с коротеньким посланием в руке.

Взяв записку, Фернанда торопливо пересекла гостиную и вошла в спальню, в гранатовую с оранжевым спальню, где стояща кровать розового дерева, а не в девственную келью: ее дверь, открывшись лишь для Мориса, закрылась за ним навсегда и никогда уже не должна была открываться ни для одного другого мужчины.

Там она распечатала письмо и прочитала:

"Если человек, удостоившись счастливой возможности встретиться с Вами, умирает от желания увидеть Вас вновь, в котором часу ему можно явиться к Вам, чтобы не быть назойливым?

Граф де Монжиру".

Фернанда взята перо и написала ответ:

"В любое утро до полудня; в любой день, если идет дождь, до трех часов; в любой вечер, когда за мной ухаживают; любой ночью, когда любят.

Фернанда".

То же самое ответила бы Аспасия Алкивиаду или Сократу.

Бедная Фернанда! Должно быть, она очень страдала, если написала такое прелестное послание.

На другой день все изменилось как во внутренней, так и во внешней стороне жизни Фернанды. Шума, движения, концертов, спектаклей — всего ей казалось мало для удовлетворения острого желания одурманить себя; ей вновь хотелось, чтобы ее обожали, душа ее вновь преобразилась, обратившись к той легкомысленной жизни, что в Париже называется изысканной; гостиная ее опять превратилась в место встречи самых прославленных светских львов, став филиалом Жокей-клуба. Никаких книг, никаких работ, никаких занятий, одна бесконечная суета и физическая усталость, призванная дать хоть немного отдохновения ее душе, вот и все. Забытая на какое-то время жизнь куртизанки всплыла на поверхность, а воспоминание о Морисе было спрятано в самых глубоких и недосягаемых тайниках ее сердца, на протяжении всей зимы предававшегося культу чистейшей любви к нему.

Граф де Монжиру, чье появление произвело все эти перемены в жизни Фернанды, день ото дня все больше влюблялся в нее и в то же время становился все более ревнивым. Фернанда точно знала, что получит, принимая у себя графа де Монжиру, полную свободу, таково было ее условие. Фернанда оказалась счастливее многих замужних женщин, ибо те не могут любить другого мужчину, не предавая мужа; она никогда не обманывала своих любовников, зато взамен всегда требовала, чтобы ей предоставляли полную независимость, — оставалось либо положиться на ее слово, либо потерять ее. Она желала свободно принимать у себя тех, кто ей нравился, прогуливаться в своем экипаже с приятными ей людьми и приглашать к себе в ложу кого ей вздумается. Это молчаливое соглашение с г-ном де Монжиру, достигнутое ею, приводило в отчаяние несчастного пэра Франции: с одной стороны, его мучили опасения, которые в подобных случаях неизменно внушала ему старая связь с г-жой де Бартель, а с другой — сдерживали общественные условности, не позволявшие ему делить с Фернандой все удовольствия, да к тому же еще он, справедливо полагая, что существует разница между ее двадцатью годами и его шестьюдесятью, постоянно терзался мыслью, что она ему изменяет. Таким образом, жизнь его проходила в бесконечных опасениях, в непрестанно возвращающихся сомнениях; душевный покой, столь необходимый в старости, был нарушен. Граф мог явиться к Фернанде в любое время дня и всякий раз видел ее улыбающейся, ибо она была признательна ему за то внимание, с каким он относился к ней, и, сама такая ревнивая, испытывала жалость при виде его ревности. Пока граф оставался с Фернандой, сжимая ее руку в своей, он был спокоен и счастлив; но стоило ему покинуть ее, как мысль о ней, которую окружали молодые красавцы и которую несомненно влекли интересы ее ровесников, снова приходила ему на ум, пробуждая в сердце утихшие было опасения и делая их еще более острыми и жгучими. А между тем, если бы кто-то, наделенный способностью заглядывать в глубину души, мог сравнить положение графа с положением женщины, которая, сама того не желая и не ведая, была повинна в этих страхах, то наверняка счел бы, что ему можно позавидовать.

В самом деле, Фернанда, как мы уже говорили, согласилась на такую шумную и суетную жизнь лишь для того, чтобы укрыться от самой себя, и, пока она летела, уносимая парой могучих лошадей; пока поддавалась очарованию голоса Дюпре или Рубини; пока улыбалась, наслаждаясь восхитительной игрой мадемуазель Марс в старинной комедии, или плакала вместе с ней, исполняющей роль в современной драме; пока принимала поклонение и обожание, будучи королевой в своей гостиной или душой веселой трапезы, — она еще кое-как справлялась с поставленной перед ней задачей; но стоило ей остаться одной и действительность, нависшая над ее головой, словно дамоклов меч, обрубала удерживавшую ее тонкую нить, как несчастная женщина, терзаемая жгучей болью, не в силах подняться на вершину забвения, скатывалась в бездну, подобно камню Сизифа.

И вот тут-то Фернанду охватывало страшное уныние, она так боялась одиночества, что старалась удержать возле себя даже самых докучливых, самых неприятных своих поклонников, только бы не упасть в пропасть, где ее подстерегали горестные мысли. Ничто не могло вывести ее из этого отчаянного состояния: ни чтение, ни музыка, ни живопись; порой ей даже в одиночестве усилием воли удавалось заставить себя отвлечься от неотвязных дум, не дававших ей покоя, но зато во сне ее подстерегали новые опасности, ибо сознание отказывалось подчиняться ее воле. И тогда ее одолевали сны, полные либо исступленного счастья, либо чудовищной безысходности; она то сама сжимала Мориса в своих объятиях, то видела его в объятиях другой. Фернанда тут же просыпалась, сгорая как в лихорадке и леденея от холода одновременно; соскакивая с кровати, она убегала из спальни и искала прибежища в своей маленькой белой келье, наполненной самыми нежными воспоминаниями. Затем в одном пеньюаре, сунув босые ноги в шитые домашние туфли, она становилась на колени перед кроватью, ни разу не оскверненной грязными мыслями о торговле собой. И там порою из глаз ее начинали литься слезы: ночи, когда она могла плакать, были для нее счастливыми, ибо слезы изнуряли ее, принося подобие покоя.

Именно в такие краткие минуты передышки Фернанда задумывалась над тем, что она сделала, спрашивая себя, правильно ли поступила, поддавшись безотчетному порыву, и стараясь осмыслить прошлое.

"Зачем было прогонять его? — говорила она себе. — В чем его преступление? В том, что он любил и скрыл, что женат, потому что любил меня, а следовательно, предпочел меня своей жене, той, которую родовая спесь и общественные условности навязали ему тремя годами раньше, до того, как он узнал меня! И в какой момент, безумная, я надумала порвать с ним: в тот момент, когда эта любовь стала частью моей души, частицей моей собственной жизни! Кого я наказала? Прежде всего себя, потом его, ибо он, возможно, любил меня так, как и я люблю его! Возможно, он страдает, как довелось страдать мне! О, он любит меня, как и я люблю его, и наказан вместе со мной, он страдает, как страдаю я, и в этом мое утешение. О Боже! Кто бы подумал, что я буду радоваться его страданиям!"

А Морис и в самом деле страдал, как и считала Фернанда. Ежедневно, с того дня как она выставила его за дверь, он являлся в час, когда имел обыкновение приходить прежде. И в эту минуту Фернанда испытывала горестное удовлетворение; Морис, бледный и дрожащий, приходил удостовериться, что приказ о его изгнании все еще не отменен, и каждый день она видела, что Морис уходит еще более удрученный и бледный, чем накануне, но ни единой жалобы не срывалось с его уст; он садился в экипаж, экипаж исчезал за углом, и все. А Фернанда, спрятавшись за занавеской и приложив руку к сердцу (оно то сжималось, словно переставая биться, то расширялось, словно готово было выпрыгнуть из груди), не упускала ни единого его движения и, подойдя к двери в прихожую, жадно ловила звук его голоса. Когда же он уходил и экипаж трогался, она падала в кресло, взывая к Морису всем сердцем, но не уступая. Почему? Да потому, что при виде Мориса в сознании ее рождались совсем иного рода мысли, приобщавшие ее к таинствам ревности. И в самом деле, если бы, узнав о том, что Морис женат, Фернанда не перестала бы встречаться с ним, то счастье, о каком она сожалела, возможно, стало бы еще более ужасным, чем страдание. Малейшее его опоздание или уход на десять минут раньше положенного времени, усталость на лице, чуть менее ласковая улыбка, невольная озабоченность — словом, одна из тех непредвиденных мелочей, на какие в другое время она вовсе не обратила бы внимания, в любой миг могла бы подорвать ее беспечную веру в незыблемость такого существования. Она не вынесла бы сравнения между женщиной высшего общества и женщиной низов. Внезапный ужас и неодолимое отвращение, охватившие ее после того как она узнала его секрет, явились, должно быть, знаком свыше, посланным Провидением, и этому знаку ей надлежало следовать. Всякая истина идет от Бога, независимо от породившей ее причины и следствия. Если бы она продолжала встречаться с Морисом, он не был бы несчастен и не страдал бы, а надо было, чтобы он стал несчастен и страдал, в этом таилось утешение для Фернанды в бессонные ночи, то было ее вознаграждение за дни, отданные веселью. Между ней и Морисом существовала еще последняя связующая нить — печальное сочувствие: не все между ними было кончено, им оставалась общая боль.