— Я не понимаю тебя, Антуанетта, — сказал г-н д’Ав-риньи.

— О нет, вы меня понимаете, — возразила девушка, обнимая обеими руками шею доктора, — о, вы меня понимаете, хотя говорите обратное… А я вас хорошо понимаю!..

— Ты меня понимаешь, Антуанетта? — воскликнул г-н д’Авриньи с чувством, похожим на испуг.

— Да.

— Невозможно!

— Мой дорогой дядя, — снова заговорила она с такой грустной улыбкой, что трудно было понять, как столь розовые губки могли сложить ее, — мой дорогой дядя, нет сердец, закрытых для взглядов тех, кто любит сам; я прочла в вашем сердце…

— И какое чувство ты там нашла?

Антуанетта посмотрела на дядю, сомневаясь.

— Говори! — приказал он. — Не видишь, что ты мучишь меня?

Антуанетта приблизила губы к уху г-на д’Авриньи и тихо сказала:

— Вы ревнуете!

— Я?! — воскликнул г-н д’Авриньи.

— Да, — продолжала девушка, — и эта ревность делает вас злым.

— О Боже! — воскликнул г-н д’Авриньи, наклонив голову. — О Боже! Я думал, что эту тайну знают только Бог и я.

— Ну и что страшного в этом, дорогой дядя? Ревность — это ужасное чувство, я знаю, но ее можно победить. Я тоже испытываю ревность к Амори.

— Ты испытываешь ревность к Амори?

— Да, — ответила Антуанетта, в свою очередь опустив голову, — да, за то, что он похищает у меня сестру, за то, что, когда он рядом, Мадлен не смотрит на меня.

— Значит, ты испытала то же, что и я?

— Да, почти то же. И я победила себя, потому что говорю вам: "Дядя, они любят друг друга безумно — нужно их поженить, поскольку, если их разлучить, они умрут".

Господин д’Авриньи покачал головой и, не произнося ни слова, пальцем показал Антуанетте последние строчки, которые он только что написал, и Антуанетта прочитала вслух:

"Итак, месяца через три Амори женится на Мадлен, если… О Боже, я не осмеливаюсь об этом писать больше!"

— Дядя, — сказала Антуанетта, — успокойтесь, она ни разу не кашлянула.

— О Боже! — воскликнул г-н д’Авриньи, глядя на племянницу с чувством глубокого удивления. — О Боже, она обо всем догадалась, все поняла!

— Да, дядя, мой добрый, мой дорогой дядя, да, все сокровища нежности, любви вашего сердца я поняла. Но послушайте, ведь если Мадлен выйдет замуж и нас покинет, разве не лучше будет, что, вместо того чтобы полюбить кого-нибудь другого, она будет любить Амори? Разве ее счастье может стать несчастьем для нас и должны ли мы вменять ей в преступление ее радость? Нет, наоборот, примем ее судьбу, пусть они будут счастливы друг с другом. Вы не будете в одиночестве, дорогой отец, с вами останется Антуанетта, дочь вашей несчастной сестры, — она вас очень любит, она любит только вас, она вас никогда не покинет. Я не заменю вам Мадлен, я это знаю, но я буду вам почти как дочь, и дочь не такая богатая, как Мадлен, не такая красивая, как Мадлен; я буду дочерью, которую никто не полюбит, будьте спокойны; и даже если меня полюбят, будь я изящна, будь я красива, как Мадлен, я не полюблю никого, я посвящу свою жизнь вам, я утешу вас… и вы утешите меня.

— Но разве Филипп Овре, — спросил г-н д’Авриньи, — не влюблен в тебя, а ты в него?

— О дядюшка, дядюшка! — воскликнула Антуанетта с укором. — Ах! Как вы можете думать…

— Ну, ладно, дитя, не будем говорить больше об этом. Да, я сделаю так, как ты говоришь, поскольку ничего не остается, лишь сделать так, как я решил, но пусть Амори, по крайней мере, объяснится. Если мы ошиблись, если он не любит Мадлен…

— О, вы не ошиблись, отец, увы! Он ее любит… вы ведь в этом уверены, и я тоже…

Господин д’Авриньи замолчал, ибо в глубине души он был в этом уверен, как и Антуанетта.

В это время дверь кабинета отворилась и Жозеф, доверенный слуга г-на д’Авриньи, объявил ему, что камердинер графа Амори де Леовиля попросил передать письмо от его хозяина.

Господин д’Авриньи и Антуанетта обменялись взглядами, означающими, что они заранее знают о содержании этого послания.

Затем с усилием, более заметным из-за печальной улыбки Антуанетты, следившей за ним, г-н д’Авриньи распорядился:

— Жозеф, принесите это письмо и скажите Жермену, чтобы он подождал ответа.

Минуту спустя письмо было в руках г-на д’Авриньи; он молча разглядывал конверт, не в силах распечатать его.

— Давайте посмотрим. Смелее, дядя, — промолвила Антуанетта. — Откройте и прочтите.

Господин д’Авриньи машинально подчинился, распечатал письмо, быстро прочитал его, перечитал вторично, затем передал Антуанетте, но та отстранила его, прошептав:

— О дядя, я прекрасно знаю, что он может сказать.

— Да, не правда ли? — с горечью сказал г-н д’Авриньи, отвечая Антуанетте, как Гамлет Полонию: "Words, words, words" — "Слова, слова, слова".

— Разве вы ничего не увидели, кроме слов, в этом письме? — живо воскликнула Антуанетта, взяв из рук дяди письмо и с жадностью прочитав его.

— Да, слова, — продолжал г-н д’Авриньи, — но словами эти юнцы, эти отменные фразеры и превосходные сочинители метафор, вытесняют нас из сердца наших дочерей, нас, кто удовлетворяется тем, что просто их любят; наши же дочери предпочитают эту риторику нам, отцам.

— Но, дядюшка! — серьезным тоном возразила Антуанетта, возвращая письмо г-ну д’Авриньи. — Вы ошибаетесь, Амори любит Мадлен настоящей любовью, искренней и честной. Я тоже, как и вы, прочитала письмо и говорю вам: оно написано не разумом, а сердцем.

— Итак, Антуанетта?..

Антуанетта подала перо дяде.

Господин д’Авриньи взял перо и коротко написал:

"Будьте завтра в одиннадцать часов утра, дорогой Амори.

Ваш отец

Леопольд д ’Авринъи".

— А почему не сегодня вечером? — спросила Антуанетта, читая послание д’Авриньи по мере того, как он его писал.

— Потому что слишком много волнений для одного дня. Ты только скажешь ей, Антуанетта, что я ему написал сегодня вечером, и думаешь, что он должен прийти завтра утром.

И, позвав Жермена, которому было приказано ждать, г-н д’Авриньи передал ответ.

На следующий день Мадлен проснулась вместе с солнцем и птицами, с солнцем и птицами Парижа, то есть в девять часов утра.

Она позвонила своей горничной и попросила открыть окна.

У стены дома рос густой жасмин, покрытый цветами, и она часто втягивала его длинные ветки в комнату, где они благоухали.

Как все нервные люди, Мадлен обожала ароматы, однако они вредили ей; Мадлен нуждалась в жасмине.

Что касается Антуанетты, то она уже была в саду, где прогуливалась в простом муслиновом пеньюаре.

Ее прекрасное здоровье позволяло ей свободно делать то, что запрещали Мадлен.

Мадлен в своей кровати, хорошо укрытая и защищенная от холода, была вынуждена просить, чтобы к ней подносили цветы.

Антуанетта, оживленная, полная сил, мчалась к цветам, как полевая птица, не боясь ни утреннего ветерка, ни ночной росы. Это было единственное преимущество сестры, которому завидовала Мадлен, при том, что она была более богатая и более красивая, чем Антуанетта.

На этот раз Антуанетта, вместо того чтобы порхать от цветка к цветку, как бабочка или пчела, ходила по аллеям мечтательная и почти печальная.

Мадлен, приподнявшись в кровати, некоторое время следила за ней глазами, с выражением легкого беспокойства; потом, когда Антуанетта приблизилась к дому и скрылась с ее глаз, а затем снова появилась, удалившись от него, Мадлен со вздохом упала в кровать.

— Что с тобой, моя дорогая Мадлен? — спросил г-н д’Авриньи (узнав, что его дочь проснулась, он тихонько приподнял портьеру и присутствовал при этой легкой борьбе, происходившей в душе его дочери, борьбе зависти с доброй натурой).

— Я считаю, что Антуанетта очень счастлива, отец, — сказала Мадлен, — она очень счастлива: действительно, она свободна, в то время как я вечная рабыня! Солнце в полдень — слишком жаркое! Утренний и вечерний воздух — слишком холодный! Зачем мне ноги, которые так хотят бегать? Я, как бедный цветок в теплице, вынуждена жить в искусственной атмосфере. Разве я больна, отец?