— Потому что ваша дерзость заставила меня онеметь от изумления, — сказал Фабьен.

— Моя дерзость! Да, я знаю, не каждый отважится на подобное. Однако большой заслуги тут нет, сударь. Вас удивляет, что я говорю с вами таким образом? А что вы можете сделать, какое зло можете мне причинить? Сказать, что вы были моим любовником? Конечно, это будет ложь, но такая ложь могла бы обесчестить любую другую женщину, а для меня какое же это зло? Прибавит известности, и только. Нет, вы страшны лишь светским женщинам: у каждой из них есть муж, мать, семья — им они обязаны давать отчет в своих поступках, а надо мною вы не властны, у меня никого нет, я одинока и должна отчитываться за свое поведение лишь перед Господом Богом. Вот почему я не боюсь встать между вами и госпожой де Бартель, вот почему я говорю ей: "Слушая этого человека, вы губите себя; идемте со мной, и я вас спасу".

С этими словами Фернанда схватила Клотильду за руку и увлекла ее за собой, а Фабьен, застыв от удивления и досады, остался на том же месте.

Но не прошли они и пятидесяти шагов, как Фернанда почувствовала, что силы оставляют Клотильду; тогда она обвила рукой талию г-жи де Бартель, а так как в этот момент луна вышла из-за облаков, обе женщины смогли еще лучше увидеть и понять одна другую, взглянув на осунувшиеся лица их со следами пережитого волнения. Клотильда дрожала от страха, Фернанда — от восторга, ибо чувствовала, что Господь выбрал ее, падшую, чтобы она отдала этому семейству больше, чем могла отнять.

— Во имя вашего мужа, сударыня, во имя его матери, возьмите себя в руки, — говорила Фернанда, — а главное, доверьтесь мне. Я тоже вняла когда-то речам, подобным тем, которые вы только что слышали, и теперь стала той, кого называют падшей женщиной. Нельзя допускать, чтобы с вами сделали то, что сделали со мной, ведь вы замужем, у вас нет оправдания, что вы одна. Ах, только не верьте, сударыня, роковому изречению, готовому оправдать вас, если вы оступитесь из-за того, что ваш муж оступился. Ваш долг, долг светской женщины, которая носит прекрасное, громкое имя — оно ведь не ваше, а вашего мужа, кому вы отдали свою жизнь, — плакать молча, найти прибежище в чистоте вашего существования и молиться, надеяться и ждать.

— Ах, сударыня, вы ангел, посланный направлять и поддерживать меня! О! Как мне отблагодарить вас за все, что вы сделали для Мориса, за то, что делаете для меня?

— Это очень просто: оставайтесь верной тому, кого я вам вернула, постарайтесь понять, что он выше других мужчин, точно так же как вы, сударыня, выше других женщин. Будьте покойны: раз оступившись, Морис вернется к вам. В чем он упрекал вас? Что вы не умеете любить? Ну что ж, вы докажете ему, что ваше сердце способно понять и почувствовать все то, что Господь вложил в него.

— Ах, сударыня! — воскликнула Клотильда. — Кто дал вам такую власть надо мной, что я готова повиноваться вам? Боже мой! Боже мой! Что вы за женщина?

— Вы хотите это знать? — с глубокой печалью спросила Фернанда.

— О да! — воскликнула Клотильда. — Да! Из того, что вы скажете мне, я несомненно извлеку урок для себя.

— А для меня это будет утешением, потому что вы сможете пожалеть меня: в первый раз за пять лет я готова просить чьих-то слез, взываю к состраданию, а ведь один Бог знает, как я в этом нуждалась все пять лет.

— О, значит, я могу что-то дать вам взамен того, что вы делаете для меня, сударыня! — воскликнула Клотильда. — Пойдемте, пойдемте скорее, мне не терпится в свою очередь утешить вас.

И теперь Клотильда схватила Фернанду за руку, увлекая ее в другое крыло замка, противоположное тому, где находились г-жа де Нёйи, г-жа де Бартель и г-н де Монжиру.

Они вошли в будуар, слабо освещенный алебастровой лампой. Клотильда заперла дверь, чтобы никто не помешал исповеди, какую она собиралась выслушать, и, вернувшись, села рядом с Фернандой.

— Говорите, — сказала она, — я слушаю.

Какое-то время Фернанда сидела молча с опущенной головой; потом, словно решившись, наконец, на грустную исповедь, которую от нее ждали, подняла голову.

— Не подумайте, сударыня, — начала она, — что я хочу оправдать свое поведение, наделив себя качествами, каких у меня нет, или придумав несуществующие опасности. Нет, поверьте, никто не судит меня строже, чем я сама; однако редко бывает так, чтобы женщина знатного рода, попав в скандальную историю, не вызывала сочувствия у тех, кто смотрит в глубь вещей; редко бывает, чтобы падшую женщину никто не подтолкнул к пропасти; ее вина — это всегда следствие чужого преступления, и лишь обстоятельства могут заставить осудить или пожалеть ее. Нас делают привлекательными, развивают наши способности, и все это с единственной целью — чтобы мы блистали в свете; воспитание делает нас еще более пустыми и легкомысленными, хотя эти качества и без того заложены в нас природой. Воспитание, что мы получаем, предполагает, судя по всему, вечное, незыблемое счастье; а потом вдруг обрушивается несчастье, и от нас требуют добродетелей, чтобы противостоять этому несчастью, о каком нам никто и никогда не говорил. Это не только несправедливо, но и жестоко, ибо неведение о подстерегающих нас опасностях лишает нас воли. С колыбели не зная материнской ласки, я была доверена посторонним людям, не изведав нежной заботы, с детских лет готовящей девушку к судьбе женщины, то есть к безропотной покорности и строгому исполнению долга. Чужое безразличие откладывает на нас свой отпечаток, изолируя от других; родственные связи, высокое происхождение в первые годы нашего существования являются для нас в родительском доме тем, чем должны быть в обществе на заре жизни повседневная святость, требовательность к себе, природное величие. С раннего детства нас приучают к уважению авторитета через послушание, а в старинной башне, где я родилась, в глуши той Бретани, где обычаям прошлого следуют неукоснительно, где традиции минувших веков, подобно бледным призракам, бытуют и в наше время, ни разу величественное родовое кресло, фамильный трон не являли мне в радостные минуты года лица отца или матери, протягивающих руки к своему ребенку, подбадривающих его повлажневшим от слез взглядом, принимающих у него из рук букет, собранный садовником ради их праздника, и с улыбкой внимающих стихам, сочиненным по этому торжественному случаю школьным учителем или кюре. Нет, никогда год не заканчивался для меня трепетным ожиданием наступления следующего дня, дабы отметить начало нового года благочестивым поступком. Увы! Ребенка, который не может начать свой день с просьбы, обращенной к Господу Богу, о продлении жизни своих родителей, несчастье подстерегает с колыбели. Небеса глухи к голосу того, кто молится лишь о себе: это приговор судьбы. Кто вынес мне этот приговор? Я не знаю, но верю, что он мне вынесен, и мне не остается ничего другого, как склонить голову, ибо я не знаю, к какому вершителю судеб я могу обратиться за помощью.

О своей семье я знаю лишь от женщин, ухаживавших за мной в детстве, по их туманным, расплывчатым рассказам о моем отце и матери, и чем дальше в прошлое уходят эти рассказы, тем благоговейнее и подлиннее они звучат. Начиная с революционного эшафота, на котором погиб мой дед, вплоть до независимости Бретани, когда отличились мои предки, слава старинного замка Морман сияет сквозь туман легенд и преданий, и я помню, как меня убаюкивали поэтическими историями, похожими на волшебные сказки. Поместье и в самом деле знавало героические времена, и долгими вечерами в бедных хижинах распевали песни о блистательных подвигах сиров де Морманов, прославленных поэтами. Простые и честные сердца бретонских крестьян умеют хранить признательность, и в то время как новоявленные горожане всегда отрекаются от прошлого, они, надеясь получить доступ в будущее, это традиционное прошлое делают своей второй религией.

Я представляю вам мое прошлое таким, каким оно сохранилось в моей памяти.

Из всей семьи в девяносто третьем году в живых остался один мой отец, кого наверняка хранила его молодость; отцу приходилось жить в безвестности, подчиняясь тогдашнему правительству. Бретань была замирена, и он взялся за оружие, чтобы служить Франции; когда же принцы династии Бурбонов возродили в 1814 году надежду древних родов, полковник Морман, к тому времени уже ветеран старой армии, хотя ему едва минуло тридцать лет, снова получив вместе со старинными гербами свой титул маркиза, был удостоен при дворе самого лестного приема.