Конечно, она догадалась обо всем. Позавчера она вошла в мой кабинет.

"Дядя, — сказала она мне, — я слышала, что вы собирались, как только наступит хорошая погода и Мадлен почувствует себя лучше, увезти ее в ваш загородный дом в Виль-д Авре. Мадлен чувствует себя лучше, и хорошая погода уже наступила.

В прошлом году в доме никто не жил. Его следует осмотреть. Покои Мадлен, поскольку состояние ее изменилось, потребуют особо тщательного приготовления. И я пришла просить вас, дядя, чтобы вы разрешили мне уехать ".

Едва она заговорила, я обо всем догадался и устремил свой взгляд на нее. Она опустила глаза, а подняв их, увидела мои раскрытые объятия.

Она бросилась в них, рыдая.

"О дядя, дядя, — вскричала она, — я не виновата, клянусь вам! Амори не обращает на меня внимания, Амори не интересуется мной; с тех пор как Мадлен больна, Амори забыл о моем существовании, и, однако, она ревнует. Эта ревность причиняет ей боль.

О, не возражайте, вы это знаете так же хорошо, как и я; эта ревность всюду в ней: в ее пылких взглядах, в дрожащем голосе, в ее порывистых движениях. Дядя, вам хорошо известно, что мне необходимо уехать, и, если бы вы не были так добры, разве мне уже не было бы сказано об этом?"

Я не отвечал Антуанетте и только прижимал ее к сердцу.

Потом мы вернулись в комнату больной.

Мы нашли Мадлен беспокойной и взволнованной. Амори не было уже полчаса, и Мадлен, очевидно, думала, что он с Антуанеттой.

"Дитя мое, — сказал я ей, — так как ты чувствуешь себя все лучше и я надеюсь, что через две недели мы сможем поехать за город, наша добрая Антуанетта берет на себя обязанность быть нашим квартирьером и уезжает заранее, чтобы приготовить наше жилье ".

"Как! — воскликнула Мадлен. — Антуанетта едет в Виль-д’Авре?"

"Да, моя милая Мадлен. Тебе лучше, как сказал твой отец, — отвечала Антуанетта. — Я оставляю тебя на горничную, миссис Браун и Амори, они о тебе позаботятся. Их присутствие достаточно для выздоравливающей, а я тем временем приготовлю твою комнату, буду ухаживать за твоими цветами, устрою твои теплицы. И когда ты приедешь, ты найдешь все готовым к твоему приему ".

"А когда ты уезжаешь?" — спросила Мадлен с волнением, которое она не смогла скрыть.

"Уже запрягают лошадей ".

Тогда — то ли от угрызения совести, то ли от признательности, то ли от обоих этих чувств — Мадлен раскрыла свои объятия Антуанетте, и девушки обнялись. И мне даже показалось, что Мадлен шепнула кузине на ухо: "Прости ".

Затем Мадлен, казалось, сделала над собой усилие.

"Но, — сказала она Антуанетте, — разве ты не подождешь Амори, чтобы попрощаться с ним?"

"Попрощаться? А зачем, — возразила Антуанетта, — разве мы не увидимся через две или три недели? Ты с ним попрощаешься и обнимешь его от моего имени; ему это гораздо больше понравится ".

И, сказав это, Антуанетта вышла.

Спустя десять минут послышался стук колес ее коляски, и Жозеф пришел объявить, что Антуанетта уехала.

Все это время я держал за руку Мадлен.

Как только объявили об отъезде Антуанетты, ее пульс изменился: с девяноста ударов он снизился до семидесяти пяти; затем, утомившись от этих волнений, таких незначительных для постороннего, способного увидеть только их внешнюю сторону, она уснула самым спокойным сном, какого она не знала с того рокового вечера, когда мы уложили ее в постель, которую она с тех пор не покидала.

Так как я не сомневался, что Амори не замедлит явиться, я приоткрыл дверь, чтобы шум, произведенный им, когда он войдет, не разбудил ее.

И на самом деле через некоторое время он появился.

Я сделал знак, чтобы он сел у кровати моей дочери, с той стороны, куда была наклонена ее голова, чтобы ее глаза, открывшись, могли увидеть его.

А, мой Бог, ты знаешь, что я не ревнив более; пусть ее глаза закроются лишь после того, как она проживет с ним долгую жизнь, и пусть при жизни все ее взгляды будут устремлены на него.

С этого времени ей стало лучше.

9 июня.

Улучшение продолжается… Благодарю тебя, Боже!

10 июня.

Ее жизнь в руках Амори. Пусть он помнит о том, что я у него прошу, и она спасена!"

Мы обратились к дневнику г-на д’Авриньи, чтобы описать происшедшие события, ибо лучше, чем этот дневник, никто не смог бы объяснить, что произошло у изголовья бедной Мадлен и в сердцах тех, кто ее окружал.

Как уже сказал г-н д’Авриньи, заметные улучшения произошли в состоянии больной благодаря его кропотливым отцовским заботам и его необычайным медицинским познаниям; и все же, несмотря на эти познания и даже благодаря этим познаниям, делающим так, что ни одна из тайн человеческого организма не могла ускользнуть от него, г-н д’Авриньи понял, что, кроме доброго и злого гения, боровшихся за больную, была третья сила, помогавшая то болезни, то врачу: это был Амори.

Вот почему в дневнике отмечено, что существование Мадлен было отныне в руках ее возлюбленного.

Итак, на следующий день после того, как были написаны эти строки, когда они оба уже покинули комнату Мадлен, отец велел передать Амори, что он должен с ним поговорить.

Амори еще не лег и тотчас же пришел к г-ну д’Авриньи в его кабинет.

Старик сидел в углу у камина, прислонившись лбом к его мраморному обрамлению, погруженный в такое глубокое раздумье, что он не услышал, как открылась и закрылась дверь, и, когда молодой человек подошел к нему почти вплотную, даже шум шагов, приглушенный, правда, толстым ковром, не вывел его из задумчивости.

Подойдя к нему, Амори подождал минуту и, не в состоянии скрыть свое беспокойство, спросил:

— Вы меня звали, отец; не произошло ли что-нибудь нового? Мадлен не чувствует себя хуже?

— Нет, мой дорогой Амори, наоборот, — ответил г-н д’Авриньи, — она чувствует себя лучше, и поэтому я вас позвал.

Затем, показав на стул, он сделал знак, чтобы Амори подошел поближе.

— Садитесь здесь, — сказал он, — и побеседуем.

Амори молча, но с видимым беспокойством подчинился: несмотря на утешительные слова, было нечто торжественное в голосе г-на д’Авриньи, сообщившего, что он намерен говорить о чем-то серьезном.

Действительно, когда Амори сел, г-н д’Авриньи взял его за руку и, глядя на него с нежностью и твердостью, которые молодой человек так часто замечал в его глазах во время долгих бдений у изголовья Мадлен, сказал:

— Мой дорогой Амори, мы похожи на двух солдат, что встретились на поле битвы; мы знаем теперь, чего мы стоим, мы знаем наши силы и можем говорить с открытым сердцем.

— Увы, отец, — заметил Амори, — во время этой длительной борьбы, в которой, как мы надеемся, вы одержали победу, я был вам бесполезным помощником. Но, если только моя бесконечная любовь, мои страстные молитвы могли быть услышаны Богом и, может быть, зачтутся на Небе вместе с чудесами вашей науки, я тоже могу надеяться, что в чем-то есть и моя помощь выздоровлению Мадлен.

— Да, Амори, и именно потому, что я знаю всю безмерность вашей любви, я надеюсь, что вы будете готовы пойти на жертву немедленно.

— О! Все что угодно, отец, только от Мадлен я не откажусь! — воскликнул Амори.

— Будь спокоен, сын, — сказал г-н д’Авриньи, — Мадлен твоя и никогда никому не будет принадлежать, кроме тебя.