Бедный государственный деятель, бедный поэт, бедный ученый!

Вы в ста льё от того, что они вам говорят, вы смотрите только на своего дорогого ребенка, играющего в соседней аллее, и думаете только об этом проклятом бассейне, куда он на бегу может упасть, и о вечерней свежести, от которой он может простудиться.

Ибо вы помните, как ее мать умерла в двадцать два года от одной из тех болезней, что никого не щадят.

Однако ваша Мадлен растет, ее ум развивается, ее представления расширяются, она вас понимает, когда вы говорите ей о поэтах, природе, Боге. Она начинает любить вас не только инстинктивно; и вот уже, когда она проходит мимо, все вокруг ее хвалят.

О, ее считают самой прелестной, но разве для того, чтобы у нее не было ни в чем недостатка, не нужно также, чтобы она была богатой? Вам самому ничего не надо, но вам необходимо, чтобы у нее было все.

За дело! Из-за нее вы становитесь честолюбивым и скупым, делая ей корону из своей славы, богатство из своего пота; государственные процентные бумаги ненадежны, и вы покупаете ей прекрасную ферму: два года труда, и она ваша.

Но богатство — это еще не все: ей нужна роскошь; для этих ножек, которые ее с трудом носят, нужна коляска — вам потребуется месяц экономии, но стоит ли об этом говорить?

Если ты чувствуешь, что устало твое тело, бедный отец, скажи ей, чтобы она на тебя взглянула; если ты чувствуешь, что угнетен твой дух, скажи ей, чтобы она тебе улыбнулась.

Теперь, когда у нее есть ферма, есть коляска, ей нужны украшения.

Что же это за отец, который будет считаться с тратами души и тела, лишь бы его дочь имела наилучшие украшения. Еще одна морщинка на его лице — но это еще одна купленная ей жемчужина; еще один седой волос — но это за рубин; еще несколько капель его крови — но у нее будет полный ларец украшений, и за пять или шесть лет такой рассчитанной наперед жизни твоя дочь будет блистательной, как королева.

Впрочем, все эти усилия, весь этот тяжелый труд доставляют только удовольствия и вознаграждение не заставит себя ждать: еще несколько месяцев и ребенок станет женщиной. Какая будет радость, когда вы увидите, что ее разум воспринимает все ваши мысли, а ее сердце — всю вашу любовь.

Она будет впредь вашей подругой, доверенным лицом, товарищем; она будет больше, чем все люди вместе, так как никакое земное чувство не может примешаться к вашей любви к ней и к ее любви к вам; ее пребывание с вами будет похоже на присутствие ангела, которому Бог разрешил стать видимым.

Да, еще немного терпения, и вы пожнете то, что сеяли, и ваши лишения обернутся вам безмерным богатством, и все ваши страдания превратятся в бесконечные радости.

В это время приходит кто-то чужой, видит вашу дочь, говорит ей три слова на ушко, и после этих трех слов она начинает любить чужого больше, чем вас, она покидает вас ради него и отдает навсегда этому чужому свою жизнь — вашу жизнь. Это закон природы; природа смотрит вперед.

А вы… вы! Остерегайтесь сказать лишнее слово, пожимайте с веселым видом руку вашему зятю, крадущему ваше счастье, только что похитившему у вас самое дорогое, иначе о вас непременно скажут:

"Этот Сганарель не хочет, чтобы его дочь Люсинда вышла замуж за Клитандра ".

Ибо Мольер написал ужасную комедию "Любовь-целительница ", комедию, где, как везде у Мольера, смех только маска, а за ним прячется лицо в слезах.

О чем рассуждают любовники, когда они говорят о ревности? Что значит ярость венецианского мавра перед отчаянием Брабанцио и Сашет?

Любовники! Разве в течение двадцати лет они жили жизнью своего божества?

Разве, как он, создав его однажды, они теряли его и спасали двадцать раз?

Разве это божество принадлежит им, как отцам — их кровь, их душа, их дочь! Их дочь! Этим все сказано!

Если женщина предает одного ради другого, все громко кричат: "Это преступление!" Но она сначала предала отца ради возлюбленного, и все считают это в порядке вещей.

И я не говорю пока о том, что еще ужаснее.

Ведь наши отцовские страдания и наша заброшенность непоправимы; любовники же, теряя любовь, сохраняют свое настоящее и будущее.

Отцы! Отцы прощаются с будущим, с настоящим, с прошлым — со всем.

Любовники молоды — отцы стары.

У них первая страсть, у нас — наше последнее чувство.

Обманутый муж, брошенный возлюбленный найдут тысячи других любовниц, двадцать других увлечений заставят их забыть свою первую любовь.

А где отец возьмет другую дочь?

Пусть все изнуренные любовью молодые люди осмелятся теперь сравнить свое отчаяние с нашим!

Где любовник убивает, отец приносит в жертву себя; любовь молодых людей — это проявление гордыни, наша — преданности; они любят своих жен и любовниц ради себя.

Мы же любим наших дочерей ради них.

Наша любовь — это последняя жертва, самая жестокая; даже если она смертельна, неважно, принесем ее; никакое себялюбие не грязнит самое бескорыстное, самое милосердное, самое чудесное, что есть у людей, — отцовскую любовь.

Устремимся еще сильнее к дочери, которая отдаляется от нас; будем относиться к ней тем лучше, чем она равнодушнее относится к нам; будем любить того, кого она любит; отдадим ее тому, кто собирается ее отнять.

Будем печальны, но пусть она будет свободной.

А Бог, не делает ли он так же? Бог, который любит тех, кто его не любит, Бог, который не что иное, как большое отцовское сердце.

Итак, месяца через три Амори женится на Мадлен, если…

О Боже, я не осмеливаюсь об этом писать больше!.."

И в самом деле, перо выпало из пальцев г-на д’Авриньи, он глубоко вздохнул и уронил голову на руки.

В это время дверь кабинета открылась и вошла девушка. Она на цыпочках подошла к г-ну д’Авриньи и, взглянув на него с выражением грусти, какую трудно было представить на ее обычно улыбающемся лице, мягко положила руку ему на плечо.

Господин д’Авриньи вздрогнул и поднял голову.

— А, это ты, моя дорогая Антуанетта, — сказал он. — Добро пожаловать!

— Повторите ли вы эти добрые слова через минуту, дядюшка?

— И почему же я должен изменить свое отношение к тебе, дитя мое?

— Да ведь я пришла, чтобы вас бранить.

— Ты меня собираешься бранить?

— Да.

— И чем я это заслужил? Говори.

— Дядюшка, то, что я собираюсь вам сказать, очень серьезно.

— Действительно?

— Да, так серьезно, что я не осмеливаюсь…

— Антуанетта, моя дорогая племянница, не осмеливается мне что-то сказать! О чем же тогда она собирается со мной говорить?

— Увы, дядюшка, о таком, о чем не говорят в моем возрасте и в моем положении.

— Говори, Антуанетта. Под твоей веселостью скрывается задумчивость, под твоим легкомыслием я давно заметил глубокую рассудительность, говори… Особенно, если ты собираешься говорить о моей дочери.

— Да, дядя, я как раз собираюсь говорить о ней.

— Ну, что ты собираешься мне сказать?

— Я хочу вам сказать, мой добрый дядюшка… О, извините меня… Я осмелюсь вам сказать, что вы слишком любите Мадлен… Вы ее убьете!..

— Я! Ее убить! Боже, что ты хочешь этим сказать?

— Я говорю, дядя, что ваша лилия… ведь вы так ее называете, не правда ли? Я говорю, что ваша лилия, бледная и хрупкая, оказавшись между вашей любовью и любовью Амори, сломается.