Когда он задребезжал, я готов был броситься вниз, но моя клятва меня удержала.

Шаги приближались…

Дверь открылась…

Я бросился в темную прихожую… повернул ключ в двери и голосом, достаточно решительным для тех обстоятельств, в которых я оказался, воскликнул:

"Мадемуазель!.."

Но едва я успел произнести это слово, как чьи-то мужские руки меня схватили и, затащив в комнату, привели к той, которую я искал; она при моем приближении грациозно встала, тогда как мой друг Амори сказал ей: "Милочка, я представляю тебе моего друга Филиппа Овре, хорошего и смелого парня: он живет в доме напротив и давно желает с тобой познакомиться".

Ты знаешь остальное, мой дорогой Амори: я провел десять минут в вашей компании, в течение этих минут я ничего не видел и не слышал; в это время у меня звенело в ушах, в глазах у меня было темно; после этого я поднялся, прошептал несколько слов и удалился, сопровождаемый взрывом смеха мадемуазель Флоранс и приглашениями заходить к ней.

— Ну, дорогой мой, зачем вспоминать об этом приключении? Ты на меня долго дулся, мне известно, но я думал, что ты меня уже простил.

— Так это я и сделал, мой дорогой, но, признаюсь, лишь после того, как ты предложил представить меня своему опекуну и торжественно обещал оказывать мне в будущем все услуги, какие будут в твоей власти, чтобы я искренне простил тебя.

Я хотел тебе напомнить о твоем проступке, Амори, до того как напомнить о твоем обещании.

— Мой дорогой Филипп, — улыбнулся Амори, — я не забыл ни о том ни о другом и жду дня, чтобы искупить свою вину.

— Ну, этот день наступил, — торжественно заявил Филипп. — Амори, я люблю!..

— Ба! — воскликнул Амори. — Правда?

— Да, — продолжал Филипп тем же важным тоном, — но на этот раз это не любовь студента, о которой я рассказывал. Мое чувство — это серьезная любовь, глубокая и долгая, и закончится она только вместе с моей жизнью.

Амори улыбнулся: он думал об Антуанетте.

— И ты меня попросишь, — сказал он, — служить поверенным твоей любви? Несчастный, ты заставляешь меня трепетать! Ну ничего, начинай! Как эта любовь пришла и кто предмет ее?

— Кто она, Амори? Теперь это уже не гризетка, которую берут штурмом, о чем у нас раньше шла речь, а знатная девушка, и связать меня с ней могут только нерасторжимые и священные узы.

Я долго колебался, прежде чем объявить об этом тебе, моему лучшему другу. Да, я незнатен, но, в конце концов, я из доброй и уважаемой семьи.

Мой славный дядюшка, умерший в прошлом году, оставил мне двадцать тысяч ренты и дом в Ангене; я рискнул и пришел к тебе, Амори, мой друг, мой брат, к тебе, поскольку ты сам мне признался в своих былых ошибках по отношению ко мне, в вине, большей, чем сам ты предполагал; так помоги мне сейчас: я хочу просить у твоего опекуна руки мадемуазель Мадлен.

— Мадлен! Великий Боже! Что ты говоришь, мой бедный Филипп! — воскликнул Амори.

— Я тебе говорю, — снова начал Филипп тем же торжественным тоном, — что прошу тебя, моего друга, моего брата, который признался, как он ошибался по отношению ко мне, помочь мне: я хочу просить руки…

— Мадлен? — повторил Амори.

— Несомненно.

— Мадлен д’Авриньи?

— Ода!

— Значит, ты влюблен не в Антуанетту?

— О ней я никогда не думал.

— Значит, ты любишь Мадлен?

— Да, Мадлен! И я тебя прошу…

— Но несчастный! — воскликнул Амори. — Ты снова опоздал: я тоже люблю ее.

— Ты ее любишь?

— Да, и…

— И что?

— Я просил ее руки и вчера получил согласие на брак.

— С Мадлен?

— Ода!

— Мадлен д’Авриньи?

— Несомненно.

Филипп поднес обе руки ко лбу, как человек, пораженный апоплексическим ударом; потом, ошалевший, ошеломленный, уязвленный, он поднялся, пошатываясь, машинально взял шляпу и вышел, не сказав ни слова.

Амори, искренне ему сочувствуя, хотел было броситься за ним.

Но в это время пробило десять часов и он вспомнил, что Мадлен ждет его к одиннадцати.

Дневник господина д’Авринъи

"15 мая.

По крайней мере, я не покину мою дочь; она останется со мной, это решено, или скорее я останусь с ними. Куда они поедут, туда поеду я; там, где они будут жить, буду жить и я.

Они хотят провести зиму в Италии, или скорее это я, со своей боязнью и предусмотрительностью, внушил им эту мысль, решив, что подам в отставку с должности королевского врача и поеду за ними.

Мадлен достаточно богата, значит, и я достаточно богат…

Боже мой, что мне нужно? Если я еще сохранил что-то, то лишь для того, чтобы передать это ей…

Я знаю хорошо, что мой отъезд очень удивит многих. Меня захотят удержать во имя науки, будут ссылаться на моих больных, которых я покидаю. Но разве все это важно?

Единственный человек, о ком я обязан заботиться, — это моя дочь. Это не только мое счастье, но и мой долг; я необходим двум моим детям; я буду управлять их делами; нужно, чтобы моя Мадлен была столь же блестящей, сколь она красива, и, вместе с тем, чтобы их состояния хватало на пребывание там.

Мы займем дворец в Неаполе, на Вилла-Реале, в красивом месте, обращенном к югу. Моя Мадлен расцветет как прелестное растение, пересаженное в родную почву.

Я буду устраивать им празднества, буду вести их дом, буду, наконец, их управляющим; решено — я освобожу их от всех материальных забот.

Им останется только быть счастливыми и любить друг друга… им будет достаточно делать только это…

Это не все, я хочу еще, чтобы это путешествие, которое они рассматривают как приятное развлечение, послужило бы на пользу карьере Амори; не сказав ему об этом, вчера я попросил министра о секретном и очень важном поручении. И я добился этого.

Так вот, весь тот опыт, который я получил, тридцать лет встречаясь с сильными мира сего, тридцать лет наблюдая за физическим и моральным состоянием света, будет предоставлен мною в распоряжение Амори.

Я не только буду помогать Амори в работе, которую от него потребуют, но сам выполню всю эту работу. Я посею для него, а ему останется только собрать урожай.

Короче, поскольку мое состояние, моя жизнь, мой ум принадлежат моей дочери, я отдам все это и ему.

Все для них, все им, я себе не оставлю ничего, кроме права иногда видеть, как Мадлен мне улыбается, слышать, как она разговаривает со мной, видеть ее веселой и красивой.

Я ее не покину — вот что я повторял все время, вот о чем мечтаю так часто, что забываю Институт, моих больных и даже самого короля, который послал за мной сегодня, чтобы спросить, не болен ли я; мечтаю так часто, что забываю все, кроме моих больниц: остальные мои пациенты богаты и могут взять другого врача, но мои бедняки — кто их будет лечить, если меня не будет там?

И все же мне придется их покинуть, когда я уеду с дочерью.

Случаются минуты, когда я себя спрашиваю, имею ли я на это право?

Но будет странно, если я буду заботиться о ком-то прежде, чем о своем ребенке.

Немыслимо, насколько велика слабость духа, если человек нередко повергает сомнению самые простые истины.

Я попрошу Крювельера или Жобера временно исполнять мои обязанности; в этом случае я буду спокоен.

16 мая.

. Они действительно так радостны, что их радость бросает отблеск и на меня; они действительно так счастливы, что я греюсь около их счастья, и, хотя и чувствую, что та любовь, которую она отдает мне, всего лишь избыток любви к нему, переполняющей ее, бывают минуты, когда я, несчастный и забытый, обольщаюсь этим, подобно тому, как, слушая комедию, обольщаешься ее сюжетом, хотя и понимаешь, что это всего лишь вымысел.