Секретарь графа встал; это был очаровательный молодой человек с изысканными манерами; о нем шепотом говорили, что его звание в доме выше секретарского: можно было предположить, что граф де М*** испытывает к нему отеческую привязанность.

При слове "рукопись" раздались восклицания: гости начали возражать, опасаясь, что чтение обещанной истории будет бесконечным.

— Извините, — произнес граф, — но не бывает романа без предисловия, а я не закончил свое. Вы можете подумать, что я сочинил эту историю, но я прежде всего утверждаю, что ничего не выдумал. Вот как упомянутая история попала ко мне в руки. Будучи душеприказчиком одного из моих друзей, умершего полтора года тому назад, я обнаружил среди его бумаг мемуары; однако хочу заметить, что это записки о его собственной жизни, а не о жизни других людей. Он был врач, и поэтому я должен попросить у вас прощения, так как эти мемуары представляют собой не что иное, как долгое вскрытие сердца. Не бойтесь, дамы: это моральное вскрытие, оно произведено не скальпелем, а пером; одно из тех вскрытий сердца, при которых вы так любите присутствовать.

Страницы другого дневника, написанного не его рукой, перемешались с его воспоминаниями, как жизнеописание Крейслера — с размышлениями кота Мурра. Я узнал этот почерк — он принадлежал одному молодому человеку, которого я часто встречал у доктора, его опекуна.

Каждая из этих рукописей в отдельности представляла непонятную историю; но они дополняли друг друга, я их прочитал и нашел историю достаточно… — как бы это сказать? — достаточно человечной. Я заинтересовался ею, хотя у меня репутация скептика — счастлив тот, кто имеет какую-нибудь репутацию, — и как скептик, не проявлявший ни к чему большого интереса, подумал: если этот рассказ тронул меня за душу — извините, доктор, что я употребляю это слово, душа не существует, но нужно использовать общепринятые выражения, без них можно быть непонятым, — я подумал: если этот рассказ тронул за душу меня, скептика, он сможет произвести такое же впечатление на моих современников; к тому же должен вам сказать, меня слегка щекотало тщеславие: опубликовать подобное, потеряв свою репутацию умного человека, как это случилось с господином… я не помню его имени, вы знаете его, он стал членом Государственного совета… Я начал разбирать эти дневники, расставлять записи в нужном порядке, чтобы рассказ получил смысл; далее я убрал собственные имена, заменив их придуманными мною; затем я стал вести рассказ от третьего лица, вместо первого, и в одно прекрасное утро, сам того не подозревая, обнаружил, что стал автором двух томов.

— Вы их, конечно же, не опубликовали потому, что ваши персонажи еще живы?

— О нет! Бог мой, нет! Дело вовсе не в этом: из двух главных действующих лица один умер полтора года тому назад, а другой покинул Париж две недели тому назад. Вы же слишком заняты и слишком невнимательны, чтобы узнать этих людей — умершего и уехавшего, хотя их портреты похожи на оригиналы. Нет, меня удержала совсем другая причина.

— И какая же?

— Тсс! Только не говорите об этом ни Ламенне, ни Беранже, ни Альфреду де Виньи, ни Сулье, ни Бальзаку, ни Дешану, ни Сент-Бёву, ни Дюма, но мне обещано одно из первых вакантных кресел в Академии, если я по-прежнему ничего не буду делать. Ну а после приема меня оставят в покое.

Огюст, друг мой, — продолжал граф де М***, обращаясь к молодому человеку, вернувшемуся с рукописью, — садитесь и читайте, мы вас слушаем.

Огюст сел, а все стали откашливаться, передвигать кресла, облокачиваться о диваны; когда, наконец, все устроились, в глубокой тишине молодой человек прочитал следующую историю.

В один из первых майских дней 1838 года, когда пробило десять часов утра, ворота маленького особняка на улице Матюрен открылись и пропустили всадника на прекрасной лошади рыжей масти, длинные ноги и слегка вытянутая шея которой выдавали ее английское происхождение; за ним через те же ворота того же особняка на почтительном расстоянии выехал слуга, одетый в черное; он тоже был верхом, но, как сразу же определил бы глаз знатока, на менее чистокровной лошади.

Первому всаднику не было нужды как-либо выказываться, чтобы его уже при беглом взгляде причислили к разряду людей, которых, в подражание нашим заморским соседям, светский язык называет львами: это был молодой человек двадцати трех-двадцати четырех лет, в столь простой и в то же время столь изысканной одежде, что она обнаруживала в том, кто ее носил, те аристократические привычки, которые даются только от рождения, ибо никакое воспитание не сумеет создать того, чего нет от природы.

Будет справедливо сказать, что внешность молодого человека прекрасно сочетались с его одеждой и осанкой, и трудно было бы представить что-либо более благородное и более утонченное, чем это лицо, которое было обрамлено черными волосами и черными бакенбардами и которому матовая юношеская бледность придавала особый, отличительный характер. Этот человек, последний отпрыск одного из самых старинных семейств монархии, носил имя одного из тех древних родов, что угасают с каждым днем и скоро останутся только в истории: его звали Амори де Леовиль.

Если же перейти от изучения внешности к изучению внутреннего мира, от физического облика к душевным переживаниям, от видимости к сущности, мы тотчас же поймем, что спокойствие лица этого человека находится в полной гармонии с состоянием души, ибо лицо — ее зеркало. Улыбка, время от времени появляющаяся на его губах и выражающая мечтательность его души, — это улыбка счастливца.

Итак, последуем за этим человеком, столь щедро одаренным и наделенным одновременно благородством происхождения и состоянием, юностью и изяществом манер, красотой и благополучием, — ибо это и есть герой нашей истории.

Он выехал из ворот дома и направил свою лошадь мелкой рысью, тем же шагом достигнул бульвара, миновал Мадлен, предместье Сент-Оноре и добрался до Ангулемской улицы.

На ней он едва заметным движением заставил свою лошадь перейти на медленный шаг, а его до сих пор равнодушный и отсутствующий взгляд стал вдруг острым, внимательным и был направлен в одну точку улицы, куда он въехал, — там за решеткой ограды находился прелестный маленький особняк, расположенный между двором, полным цветов, и одним из обширных садов, что в нашем промышленном Париже исчезают с каждым днем, чтобы уступить место каменным массам без воздуха, без пространства и без зелени, которые по недоразумению называют домами.

Около этого особняка лошадь, словно подчиняясь привычке, остановилась сама, но молодой человек, бросив долгий взгляд на два окна, плотно закрытые занавесками, которые защищали от любого нескромного любопытства, продолжал свой путь, то и дело оглядываясь, посматривая на свои часы и убеждаясь, что еще не настало время, когда ему могут открыть ворота этого дома.

Молодому человеку нужно было как-то убить время. Сначала он спустился в тир к Лепажу и там развлекался стрельбой, разбив несколько кукол, затем перешел к другим мишеням — яйцам, а от них — к мухам.

Любое упражнение в ловкости будит самолюбие. И хотя молодой человек имел в качестве зрителей только мальчишек, он стрелял так великолепно, что те от нечего делать окружили его, наблюдая за ним. На это упражнение он потратил три четверти часа, а затем снова сел на лошадь, рысью поскакал по дороге на Булонский лес и через несколько минут оказался на Мадридской аллее. Там он встретил одного из своих друзей и побеседовал с ним о последнем стипль-чезе, о будущих скачках в Шантийи — это заняло еще полчаса.

Потом он встретил еще одного приятеля, прогуливавшегося у ворот Сен-Джеймс; тот только что вернулся с Востока и с таким жаром рассказывал о своей жизни в Каире и в Константинополе, что еще один час прошел довольно быстро. Но когда этот час истек, наш герой не смог больше сдерживаться: распрощавшись с двумя своими приятелями, он пустил свою лошадь галопом и, не останавливаясь и не меняя скорости, вернулся в конец Ангулемской улицы, выходящий на Елисейские поля.