Одна из самых примечательных черт современного нам общества — это тот внешний лоск, при помощи которого каждый скрывает от другого истинные чувства своего сердца; благодаря невыразительности языка, пронизанного до тончайших интонаций привычной благовоспитанностью, каждый может обмануть окружающих, запрятав поглубже свою мысль; так, в нашей социальной среде драма существует лишь в сокровенных тайниках души или перед лицом суда присяжных.

В самом деле, при виде живописной группы, собравшейся под сенью благоухающих ветвей сирени, кленов и акаций, даже самый проницательный наблюдатель не углядел бы ничего другого, кроме внутренней повседневной жизни этого семейства. Лица у всех спокойные, улыбки на устах радостные. Но если вы заглянете в глубь сердец, то найдете там бушующие страсти, которые современные сочинители положили в основу своих самых нашумевших пьес, — любовь, ревность, измену. Но если придет еще один визитер, если слуги будут сновать взад-вперед, все равно ничто не выдаст личной озабоченности каждого, скрывающейся под маской общепринятых внешних приличий, и визитер решит, что побывал на самом обычном, невиннейшем собрании друзей, а слуги скажут, что их хозяева — счастливейшие люди на земле.

Как символ запутанных тайн человеческого сердца греки придумали легенду о лабиринте. Тот, у кого не будет нити Ариадны, неизбежно заблудится там.

Между тем тьма постепенно окутала горизонт, и посвежевший ветерок шелестел листвой. Доктор счел более разумным отправить Мориса в дом; он высказал свое пожелание, и каждый с облегчением воспринял начавшееся передвижение. После возвращения в замок было решено, что все снова соберутся в комнате больного после того, как он ляжет в постель, ибо такая рискованная прогулка имела смысл лишь при ее благополучном исходе. Наступило одно из тех мгновений всеобщей передышки, когда каждый чувствует необходимость хоть ненадолго освободиться от бремени приличий. Госпожа де Бартель и Клотильда проводили Мориса до дверей его комнаты. Фабьен с Леоном, достав из кармана сигары, углубились в сад. И наконец в тот миг, когда г-жа де Нёйи повела Фернанду в будуар, г-н де Монжиру, улучив долгожданную минуту, прошептал ей на ухо:

— Сударыня, могу я надеяться, что вы соблаговолите прийти под деревья, где мы пили кофе? Через полчаса я буду ждать вас там.

— Я приду, сударь, — ответила Фернанда.

— Что такое? — спросила, обернувшись, г-жа де Нёйи.

— Ничего, сударыня, — отвечал граф. — Я только спросил госпожу Дюкудре, собирается ли она вернуться сегодня вечером в Париж.

И, поклонившись женщинам, он удалился, чтобы присоединиться в саду к Фабьену и Леону, но у двери в гостиную встретил г-жу де Бартель.

— Куда вы, граф? — спросила она.

— В сад, сударыня, — ответил г-н де Монжиру.

— В сад! Вы с ума сошли, дорогой граф, разве вы не слышали, что сказал доктор относительно прохлады первых весенних вечеров?

— То, что он сказал, дорогая баронесса, — отвечал г-н де Монжиру, — касалось больного.

— Вовсе нет, сударь, вовсе нет, это касалось всех. И мой долг как хозяйки дома взять вас за руку и как женщины, озабоченной вашим здоровьем, попросить вас проводить меня к дамам. Где они? В бильярдной или в оранжерее?

— В оранжерее, мне думается.

— Пойдемте их разыщем.

Отказаться от сделанного таким образом приглашения нечего было и думать. С большой неохотой пэр Франции повиновался, отправившись вместе с г-жой де Бартель на поиски г-жи де Нёйи и Фернанды.

Тем временем Клотильда, оставив мужа на попечение камердинера, вышла из своих покоев и с сердце’м, исполненным смутной печали, спустилась по лестнице. Оставшись с ней наедине, Морис взял ее за руки и, нежно сжав их, стал заботливо расспрашивать ее о здоровье, хотя вот уже неделю, как он, молчаливый и ко всему безучастный, не обращал к ней ни единого слова, а теперь опять разговаривал с ней все с тем же добрым вниманием, какое раньше она принимала за любовь и какое так долго обманывало ее, заставляя верить в незыблемость семейного рая. Хотел ли он своими заботами снова ввести ее в заблуждение? Или присутствие чужой женщины способствовало такой перемене? Вполне возможно. Стало быть, до сих пор незнание человеческих страстей позволяло ей тешить себя иллюзиями. То, что в сердце мужа да и в своем собственном она принимала за любовь, было всего лишь проявлением дружеских чувств, предполагающих чуть большую близость, чем обычная дружба. Под влиянием своей соперницы она наконец поняла, что такое истинная страсть, ведь Морису она внушала ничуть не больше любви, чем испытывала к нему сама. Оказалось, любовь — это вовсе не та спокойная, тихая и нежная привязанность, что объединяла их: это чувство, от которого зависит и жизнь и смерть, это огромное, жгучее, пугающее счастье, и, спрашивая себя, в чем же заключается это неведомое счастье, Клотильда впервые задумалась, странные, небывалые, ослепительные мысли пронзили ей сердце, оставив в нем огненный след.

Легко понять, почему, вся во власти подобных мыслей и устав за целый день от напряжения, молодая женщина, оставшись наедине с собой, на свободе, вместо того чтобы присоединиться в гостиной к остальным, спустилась в сад, а оказавшись в саду и дав себе волю шагать наугад, она, сама того не подозревая, очутилась вскоре под сенью акаций и кленов, там, где час назад она сидела рядом с Фернандой напротив мужа. Это было неудачное место для воспоминаний, если учесть то расположение духа, в каком она пребывала. Тут каждый взгляд, которым обменивались Морис с Фернандой, снова, казалось, сверкал в темноте; тут каждая мелочь, случившаяся за этот день, еще далеко не кончившийся, хотя уже был переполнен событиями, приходила ей на ум. Глубокая душевная печаль, порожденная раной, нанесенной ее гордости любовью Мориса к другой, постепенно освобождала ее воображение от пут долга. Смутная идея о праве, неотъемлемом праве всего человечества, — смутная идея о праве наказания, зародилась в ее сознании. Образ, сначала как будто неясный, неуловимый, мелькнул у нее перед глазами, потом стал возникать снова и снова, вырисовываясь с каждым разом все отчетливее, пока она наконец не узнала в этой тени человека, к кому, по мере того как сердце ее отрывалось от Мориса, устремлялась ее мысль, то есть — Фабьена де Рьёля.

Если вспомнить наше описание Фабьена и Мориса, то станет ясно, что любая утонченная женщина в нормальном состоянии, безусловно, предпочла бы второго первому; но Клотильда была не в том состоянии, когда ум судит здраво; стоит разуму пошатнуться вследствие сердечных волнений, и уже трудно бывает понять причины возникновения тех или иных страстей. В ее глазах Фабьен был человек, влюбленный в нее, а Морис — человек, никогда ее не любивший. И то чувство, о каком она теперь мечтала после того, как Фернанда с Морисом дали ей возможность понять, что такое истинная любовь, — это чувство сердце Фабьена ей обещало. Во власти Фабьена было приобщить ее к тем трепетным волнениям, без которых нет жизни, ибо только с их помощью можно почувствовать, что живешь.

Вот что творилось в душе Клотильды, когда сзади нее послышался легкий шум; она вздрогнула: шум этот возвещал о том, что ее видение воплотилось в жизнь. Ей не надо было оборачиваться, чтобы посмотреть, она и так чувствовала, что к ней приближается какой-то мужчина, и по громкому стуку своего сердца поняла, что это был Фабьен. Первым ее движением было встать и бежать, но ей вдруг показалось, что ноги ее приросли к земле и если она сделает хоть один шаг, то непременно упадет. Впрочем, голос Фабьена остановил ее.

— Сударыня, — сказал он, — бывают обстоятельства, когда случай становится Провидением, я не осмеливаюсь сказать — проявлением симпатии; представьте себе: я чувствую, как неодолимая сила влечет меня вновь к тому месту, где я только что видел вас, и вот я нахожу вас здесь. Неужели нами руководит одна и та же мысль? В таком случае мне, еще недавно считавшему себя несчастнейшим из людей, напротив, надлежит вознести благодарение небесам.