— Но, черт возьми, что ты хочешь этим сказать?

— Увидишь. Итак, я лег спать, проявив уважение то ли к твоему отсутствию, то ли к твоему сну; спал я, как выздоравливающий и на следующий день проснулся от пения птиц. Я подумал, что еще нахожусь за городом. Поскольку птица, что дала название моей улице, скончалась уже давно, а может быть, была только мифом, я открыл глаза, и стал искать взглядом зелень, цветы и крылатого певца (как его называет господин Делиль), чей мелодичный голос дошел до меня, и, к моему большому удивлению, я увидел все это. Но я увидел даже нечто побольше, чем это, так как через стекла — накануне я забыл задвинуть занавеси — я заметил в рамке из левкоев и розовых кустов самую красивую гризетку, какую только можно увидеть, любовно выстилавшую звездчаткой клетку, где находились пять или шесть птиц различных видов: коноплянки, канарейки, щеглы — все они, по-видимому благодаря мягкости правительства, руководившего ими, жили, несмотря на различие видов, в полном согласии. Настоящая картина Мириса. Ты знаешь, что я любитель живописи. Целый час я смотрел на эту картину, которая мне казалась тем более очаровательной, что она заменила собой вид, вызывавший у меня в течение двух лет отвращение: старую женщину и ее старую собаку. Во время моего отсутствия моя Тисифона переехала, уступив место прелестной гризетке. В тот же день я решил, что влюблюсь безумно в эту прелестную соседку и воспользуюсь первой возможностью, чтобы дать ей понять об этом своем решении.

— Я вижу, мой дорогой Филипп, зачем ты пришел, — засмеялся Амори, — но надеюсь, что ты забыл это маленькое приключение, когда я имел несчастье соперничать с тобой и опередить тебя на два или три дня.

— Наоборот, мой дорогой Амори, я все помню в подробностях, и, так как это подробности, о каких ты не знаешь, будет хорошо, если я сообщу тебе о них, чтобы напомнить, как ты был не прав по отношению ко мне.

— А это! Но не дуэль же ты собираешься мне задним числом предложить?

— Нет, наоборот, я попрошу тебя об услуге, и хочу тебе рассказать всю мою историю, чтобы, не забывая о чувстве нерушимой дружбы, объединяющей нас и предрасполагающей нас к дружбе, ты понял бы все же, какая у тебя по отношению ко мне вина, и мог бы искупить ее.

— Итак, вернемся к Флоранс.

— Ее звали Флоранс! — воскликнул Филипп. — Это прелестное имя; понимаешь ли, я ведь так и не узнал ее имени. Вернемся к Флоранс, как ты ее называешь. Я сразу принял два решения, как уже сообщил тебе в нужное время и в нужном месте — а это уже слишком много, поскольку, как тебе известно, мне даже одно принять трудно. Правда, если решение принято, никто не исполнит его более упористо, чем я. Послушай, мне думается, что я сейчас придумал наречие.

— Ты вправе так считать, — важно ответил Амори.

— Первым решением было безумно влюбиться в соседку, — продолжал Филипп, — это казалось легче всего, и я исполнил это в тот же день.

Вторым решением было объявить при первой возможности о своей страсти, а это было не так уж легко осуществить.

Сначала надо было найти эту возможность, а потом надо было осмелиться ею воспользоваться.

В течение трех дней я подстерегал соседку.

В первый день я следил за ней из-за моих занавесок, боясь ее испугать, показавшись внезапно.

Во второй день — наблюдал из-за стекол, так как не осмеливался открывать окна.

На третий день — из открытого окна.

Я заметил с удовольствием, что моя смелость ее совсем не рассердила.

К концу третьего дня я увидел, как она накинула шаль на плечи и застегнула свои сандалии. Было очевидно, что она готовилась выйти из дома.

Я ждал этого мгновения и приготовился последовать за ней.

Филипп продолжал:

— Я составил план: остановлю ее, если осмелюсь, предложу свою руку, чтобы проводить ее туда, куда она направилась, и по дороге перечислю все пагубы, которые нанесли мне за три дня ее вздернутый носик и белозубая улыбка.

Взяв трость, шляпу, плащ, я кубарем скатился со своего шестого этажа. Но, как ни быстро я действовал, она была уже в тридцати шагах от меня, когда мне удалось добраться до уличной двери и тотчас же начать ее преследовать.

Как ты понимаешь, пришлось соблюдать приличия и догонять ее постепенно, чтобы не испугать бедняжку.

На углу улицы Сен-Жак я выигрывал уже десять шагов, на углу улицы Расина — двадцать, наконец на улице Вожирар я уже собирался подойти к ней, когда неожиданно она вошла через ворота в какой-то двор, пересекла его и поднялась по лестнице, последние ступеньки которой можно было увидеть с улицы.

Мгновенно мне пришла в голову мысль: не упустить ее из виду и подождать в глубине двора, но там подметал привратник, и этот привратник меня смутил.

Он, конечно, спросил бы меня, куда я иду, и я не знал бы, что ответить, или он поинтересовался бы, за кем я шел, а я даже не знал имени прелестной гризетки.

Пришлось ограничиться ожиданием; я встал там как часовой на посту, хотя это было именно то состояние, которое раз и навсегда привило мне отвращение к национальной гвардии.

Час, два, два с половиной часа прошли, а кумир моего сердца не появлялся. Может быть, я испугал мою робкую газель?

Пока я ждал ее, наступила ночь, а я не мог остановить солнце, поскольку не имел ни сокровенного умения, ни добродетелей Иисуса Навина.

Вдруг лестницу осветила керосиновая лампа: я увидел ситцевое платье моей беглянки и одновременно полы пальто молодого человека и услышал, как его трость с железным наконечником ударяла по каждой ступеньке лестницы.

Кто это был — ее возлюбленный или ее брат? Вероятно, это был брат, возможно, это был любовник.

Вспомнив изречение мудреца "В сомнении воздержись", я воздержался.

Было так темно, что гризетка и ее кавалер прошли в четырех шагах, не заметив меня.

Это заставило меня изменить тактику — подобные обстоятельства могли представиться еще.

Впрочем, в глубине души я укорял себя за слабость и еще в ту минуту, когда я догнал гризетку, сказал себе, что моя смелость, запасы которой так возрастали в отдалении от нее, вблизи, быть может, изменила бы мне, так что лучше написать ей.

Я тотчас же сел за стол, чтобы выполнить свое намерение.

Но написать любовное письмо, от которого будет зависеть, какое мнение составит обо мне соседка, и, таким образом, насколько длинным будет путь к ее сердцу — дело нелегкое; к тому же, я писал впервые.

Часть ночи я сочинял черновик, на следующее утро прочитал его, и он показался мне отвратительным.

Я сочинил второй, третий и наконец остановился вот на этом.

Филипп достал черновик из бумажника и прочитал следующее:

"Мадемуазель!

Видеть Вас — значит любить; я Вас увидел и полюбил.

Каждое утро я наблюдаю, как Вы кормите птиц, счастливых тем, что им дает корм такая прелестная ручка; я наблюдаю, как Вы поливаете розы, менее розовые, чем Ваши щечки, и Ваши левкои, менее благоуханные, чем Ваше дыхание, и этих нескольких минут достаточно, чтобы заполнить мои дни мыслями о Вас и мои ночи мечтами о Вас.

Мадемуазель, Вы не знаете, кто я, и я совсем не знаю, кто Вы; но тот, кто Вас видел мгновение, может представить себе, какая душа, нежная и пылкая, прячется за Вашей пленительной внешностью.

Ваш ум, конечно, так же поэтичен, как Ваша красота, а Ваши мечты так же прекрасны, как Ваши взоры. Счастлив тот, кто сможет осуществить свои сладкие несбыточные мечты о Вас, и нет прощения тому, кто нарушит эти прелестные иллюзии!"

— Я неплохо подражаю литературному стилю нашего времени, не правда ли? — сказал Филипп, чрезвычайно довольный собою.

— Это похвала, которую я хотел бы тебе сделать, — ответил Амори, — если бы ты не просил не прерывать тебя.

Филипп продолжал:

"Видите, мадемуазель, я Вас знаю.