— Господа, — объявил старик нескольким присутствующим, нашедшим в себе мужество сопровождать его до Виль-д’Авре, — вы могли видеть на могиле Мадлен, что человек, который говорит с вами, уже не живет. Начиная с сегодняшнего дня я больше не принадлежу земле, я принадлежу только моей дочери. Париж и свет больше не увидят меня. Я больше не появлюсь ни в Париже, ни в свете.

Оставшись здесь один, в своем доме, окна которого, как вы видите, выходят на кладбище, я, никого не принимая, буду ждать, чтобы Бог назначил мне день, что пока не написан на нашей могиле.

Примите, господа, в последний раз мои слова благодарности и прощания.

Он говорил так уверенно и убедительно, что никто и не подумал сказать ему в ответ хоть слово; проникнутые его скорбью, все молча пожали ему руку и почтительно удалились.

Когда экипаж, увозящий их в Париж, тронулся, г-н д’Авриньи повернулся к Амори, стоявшему с ним рядом с непокрытой головой.

— Амори, — сказал он, — я сейчас сказал, что начиная с завтрашнего дня я не увижу Парижа. Но мне необходимо вернуться туда с вами сегодня, чтобы отдать последние распоряжения и привести в порядок все мои дела.

— Как и мне, — холодно заметил Амори. — Вы забыли меня в эпитафии на могильной плите, но я с радостью увидел, что рядом с Мадлен все же есть место для двоих.

— Ах, вот как, — сказал г-н д’Авриньи, пристально глядя на молодого человека, но не проявляя ни малейшего удивления. — Вот как.

Затем, направившись к экипажу, он добавил:

— Едем.

Они подошли к последнему экипажу, ждавшему их. До самого Парижа, за всю эту долгую дорогу, они не обменялись ни единым словом, как и утром.

Когда они доехали до круглой площади, Амори приказал остановиться.

— Извините, — объяснил он г-ну д’Авриньи, — но у меня тоже есть дела сегодня вечером. Я буду иметь честь увидеть вас, когда вернусь, не так ли?

Доктор кивнул.

Амори вышел, а экипаж продолжал путь к Ангулемской улице.

Было девять часов вечера.

Амори сел в наемный кабриолет и приказал везти себя в Итальянский театр. Он вошел в свою ложу и сел в глубине, бледный и мрачный.

Зал сиял от света люстр и сверкал бриллиантами. Амори созерцал этот блеск холодно, несколько удивленно, пренебрежительно улыбаясь.

Его присутствие вызвало изумление.

Друзья, заметившие Амори, прочитали в его лице нечто настолько торжественное и суровое, что ощутили глубокое волнение, и ни один из них не решился зайти к нему и поздороваться.

Амори никому не говорил о роковом решении, и, однако, каждый содрогался при мысли, что этот молодой человек мог сказать свету, как некогда гладиаторы говорили Цезарю: "Идущие на смерть приветствуют тебя".

Он прослушал этот страшный третий акт "Отелло", музыка которого явилась как бы продолжением мелодии "Dies irae", услышанной им утром, Россини дополнял Тальберта. Когда, задушив Дездемону, мавр убил себя, Амори настолько серьезно все воспринял, что чуть не крикнул, как Аррия крикнула Пету: "Не правда ли, это не больно, Отелло?"

После представления Амори спокойно вышел, так ни с кем и не столкнувшись. Он снова нанял экипаж и приказал отвести себя на Ангулемскую улицу.

Слуги ждали его. Он увидел свет в комнате г-на д’Ав-риньи, постучал; услышав: "Это вы, Амори?" — повернул ключ и вошел.

Господин д’Авриньи сидел за столом, но встал, когда Амори приблизился к нему.

— Я зашел обнять вас перед сном, — сказал Амори с величайшим спокойствием. — Прощайте, отец мой, прощайте!

Господин д’Авриньи пристально посмотрел на него и крепко обнял:

— Прощай, Амори, прощай!

Обнимая его, он намеренно положил ему руку на грудь и заметил, что сердце Амори билось спокойно.

Молодой человек не обратил внимания на это движение и направился к выходу.

Господин д’Авриньи следил за ним взглядом и, когда тот открыл дверь, взволнованно произнес:

— Амори, послушайте…

— Что вам угодно, сударь? — спросил Амори.

— Подождите меня пять минут у себя. Мне надо еще кое-что вам сказать.

— Я подожду вас, отец.

Амори поклонился и вышел.

Его комната находилась в одном коридоре с комнатой г-на д’Авриньи; он вошел, сел за письменный стол, открыл ящик, убедился, что к пистолетам никто не прикасался, что они заряжены, и улыбнулся, играя их спусковыми крючками.

Услышав шаги г-на д’Авриньи, он положил оружие в ящик и закрыл его.

Господин д’Авриньи открыл дверь, прикрыл ее за собой, молча подошел к Амори и положил ему руку на плечо.

Прошла минута странного торжественного молчания.

— Вы хотите мне что-то сказать, отец? — спросил Амори.

— Да, — ответил старик.

— Говорите, я вас слушаю.

— Неужели вы думаете, сын мой, — заговорил г-н д’Авриньи, — что я не понял вашего решения покончить с собой… сегодня ночью… сегодня вечером… сейчас же?

Амори дернулся и невольно посмотрел на ящик стола, где были закрыты пистолеты.

— Я прав, не так ли? — продолжал г-н д’Авриньи. — Пистолеты, кинжал или яд находятся здесь, в этом ящике.

Хотя вы не дрогнули, или, наоборот, именно поэтому, я вижу, что не ошибся.

Да, мой друг, это величественный поступок, прекрасный и редкий; я люблю вас за те чувства, которые вы питали к Мадлен, и теперь я могу сказать, что она была права, ответив на них, и вы заслужили ее сердце. Не правда ли, без нее невозможно жить на этом свете?

О, мы с вами теперь можем прийти к согласию, будьте спокойны, но я не хочу, чтобы вы кончали свою жизнь самоубийством, Амори.

— Сударь… — прервал его Амори.

— Дайте мне закончить, дорогое дитя. Неужели вы думаете, что я буду пытаться отговорить вас или утешать? Банальные фразы, общепринятые утешения недостойны ни вашего горя, ни моего. Я думаю, как и вы, что, если Мадлен ушла от нас, единственное, что нам остается, — идти вслед за ней.

Я размышлял об этом и сегодня, и вчера, и позавчера, и всегда. Мы не сможем присоединиться к ней, наложив на себя руки. Да, это самый короткий путь, но самый ненадежный, ибо это не путь, который указал Господь.

— Однако, отец… — начал Амори.

— Подождите, Амори. Вы слышали сегодня утром в церкви "Dies irea"? Конечно, вы слышали!

Амори медленно провел рукой по лицу.

— Да, разумеется, ибо эта пугающая гармония поражает самое холодное сердце, самый неустрашимый ум; с той минуты как я услышал ее, я размышляю, и я боюсь.

А если Церковь говорила правду: если Господь, разгневанный тем, что посягнули на жизнь, дарованную им, не допустит в ряды своих избранников тех, кто насильственно прервал земное изгнание, если он разлучит нас с Мадлен? Ведь это возможно! Даже если есть хоть один шанс против двадцати, что страшная угроза осуществится, чтобы избежать этого шанса, я перенесу самые мучительные страдания; если нужно, я проживу еще десять лет, да, десять ужасных лет, но, чтобы наверно найти ее в вечной жизни, я проживу эти десять лет.

— Жить! — горестно воскликнул Амори. — Жить без воздуха, без света, без любви, жить без Мадлен!

— Так надо, Амори, и выслушайте меня! Во имя Мадлен, в память о ней, я, ее отец, запрещаю вам убивать себя.

Амори сделал жест отчаяния и уронил голову на руки.

— Послушайте, Амори, — помолчав, продолжал старик, — когда ее тело опускали в могилу и земля, разделяя нас, сыпалась лопата за лопатой на ее гроб, меня, как молния, озарила мысль, или фраза, ниспосланная мне, то ли Богом, то ли ангелом, которого я возвратил ему; и с тех пор как я услышал эту фразу, с тех пор как меня озарила эта мысль, я чувствую себя увереннее. Я скажу вам эту фразу, Амори.

Я прошу вас подумать над всем этим и помнить о моем запрете. А теперь я оставлю вас одного в полной уверенности, что завтра утром вы спуститесь вниз, поскольку перед отъездом в Виль-д’Авре я хочу поговорить с вами и Антуанеттой.

— А эта фраза? — спросил Амори.