— Амори, — торжественно заговорил г-н д’Авриньи, — предоставьте действовать в нас нашей боли; Амори, не сомневайтесь в могуществе вашего отчаяния, ибо иначе это не будет подлинное отчаяние. Запомните слова, последние, мне кажется, какие сказала мне моя дочь: "Зачем убивать себя, ведь все умирают?"

И, ничего больше не добавив, старик удалился так же медленно и торжественно, как и вошел.

Не страшно умереть, когда вы пресыщены днями, когда жизнь утомила вас, когда болезнь сломила вас, когда долгие годы, нагромождаясь один на другой, наполовину убили вас.

Не страшно умереть, когда большинство чувств уже потеряло силу, когда иллюзии, надежды, привязанности постепенно угасли; когда сама наша душа всего лишь остывший пепел очага, что существует в нас… Остается только тело… Какая разница, раньше или чуть позже умрет тело? Все, что поддерживало в нем жизнь, покинуло его; все, что в нем улыбалось, пело и цвело, исчезло. Дерево держится в земле корнем, жизнь держится в груди душой. Чтобы вырвать их, не требуется большого рывка или сильного страдания. Охладевшие старческие чувства подготовили нас к холоду могилы.

Но умереть в двадцать пять лет, молодым, здоровым, сильным! И не просто умереть, а убить себя —?то совсем другое дело! Резко вырвать все корни, расторгнуть все связи с этим миром, погасить все жизненные устремления; ощущать в жилах горячую кровь, в теле — молодую силу, в воображении — яркие мечты, в сердце — пламенную любовь и разлить эту кровь, разбить эту силу, разрушить эти мечты, задушить любовь после первого и самого опьяняющего глотка, отбросить переполненный кубок, отречься от могущества, когда все в твоей власти, отказаться от будущего, когда все впереди, сказать жизни прощай, едва начав жить, унести с собой веру, чистоту, мечтания, убить себя полным жизни, — вот где настоящее страдание, вот в чем истинная смерть!

И потому, невзирая на любые доводы, наш инстинкт цепляется за жизнь. Несмотря на храброе сердце, ваша рука дрожит, прикасаясь к оружию. Несмотря на решение умереть, вы не хотите этого. Несмотря на мужество, вам страшно!

Только ли сомнение в другой жизни заставляет сказать Гамлета:

Те, кто, подобно Гамлету, с кинжалом в руке и с сомнением в сердце, приближал к груди и отводил от нее кинжал, не стыдитесь! Сам Господь вложил в вашу душу эту любовь к жизни, чтобы сохранить вас для земли, которая нуждается в вас.

Ни солдат, бросающийся в высоком порыве на дуло заряженной пушки, ни мученик, выходящий на арену со львами, не были так решительно настроены на смерть, как Амори, вернувшийся в тот дом, где умерла Мадлен.

Оружие было готово, завещание написано, решение принято так твердо, что чистосердечный молодой человек мог хладнокровно думать о предстоящем как о свершившемся факте.

Конечно, он не обманывал самого себя, и, если бы он не почувствовал неодолимого желания еще раз обнять человека, кто был ему вместо отца, он, не откладывая, застрелился бы без малейшего колебания, с полным самообладанием.

Но властный тон г-на д’Авриньи, торжественность его слов, святое имя Мадлен, названное им, стоили того, чтобы поразмышлять. Оставшись один, Амори несколько мгновений сидел неподвижно, затем, казалось, вернулся к жизни, с которой он уже попрощался. Он встал и начал ходить по комнате, терзаясь тысячью тревог и сомнений.

Не слишком ли жестокой будет жизнь без цели, без надежды, без будущего? Не лучше ли сразу покончить с ней? В этом нет никакого сомнения.

Но если для самоубийц жизнь не возобновляется в вечности, если тринадцатая песнь Данте не вымысел, если те, кто совершил насилие над собою (violenti contra lorostessi[5]), как говорит поэт, брошены в тот адский круг, где он их видел; если Господа гневит, что пустеют ряды страдающих на земле; если он отвратит свой величественный лик от отринувших жизнь, от этих предателей человечества; если он помешает им увидеть Мадлен и г-н д’Авриньи окажется прав — даже если на вечную разлуку есть единственный шанс, лучше прожить тысячу лет. Надо лишь предоставить отчаянию дело кинжала, довериться медленному яду слез, а не опиуму и умереть через год, а не убить себя в одно мгновение.

В конце концов, если поразмышлять, результат, несомненно, будет тот же. Боль, какую Амори ощущал в себе, не могла пройти бесследно. Удар был нанесен прямо в сердце, смерть была недалека. Волновать могли только способ и время.

Амори, как человек быстрых решений, не знал, что значит выгадывать уступки у обстоятельств. Через час он принял решение — жить, как ранее он принял решение умереть.

Ему требовалось немного мужества, и все.

Определив это для себя, он устроился в кресле и стал хладнокровно обдумывать новое положение дел.

Было ясно, что он должен, насколько возможно, помочь воздействию, которое, как он ожидал, окажет на него горе. Для этого ему следовало покинуть свет и замкнуться в своей печали. Впрочем, свет ему казался теперь омерзительным.

У него еще хватило силы на то, чтобы встретиться с ним этим вечером, когда он думал, что навсегда покидает его. Теперь же, когда он оставался жить, расчетливая дружба, неискренняя радость, банальные утешения казались ему пытками.

Сейчас самое главное, самое неотложное — это избежать тех горестных утешений, которыми общество предлагает возместить утрату заурядных привязанностей.

Амори решил отныне жить, замкнувшись в себе, размышляя лишь о прошлом, без конца перебирая в памяти угасшие надежды и утраченные иллюзии, любым путем теребя свою рану и не давая ей закрыться и тем самым надеясь приблизить свое исцеление смертью.

И как знать, не найдет ли он в воспоминаниях о своем былом счастье, о своей прошлой жизни некую болезненную радость и некое мучительное наслаждение?

Вероятно, да, ибо стоило ему достать спрятанный на груди увядший букет, который носила Мадлен у себя на поясе в тот вечер на балу, как слезы полились ручьем и нервное напряжение последних двух суток спало. Слезы принесли ему то же благо, какое приносит теплый дождь после жаркого июньского дня.

Из-за этих слез он почувствовал себя на рассвете таким усталым и разбитым, что с полной убежденностью повторил слова, сказанные г-ном д’Авриньи накануне: "Зачем убивать себя, ведь все умирают?"