— Никто не знал имени моего отца, — сказала она, — я обязана была хранить его в тайне; вы разгласили ее, сударыня, но я на вас не сержусь, и поверьте, радость встречи с вами заставляет меня простить вам зло, что вы мне причинили.
— Ах, — воскликнула г-жа де Нёйи, обиженная ответом Фернанды, — не на такой холодный прием и высокомерную сдержанность я рассчитывала от подруги, с которой мы дружили десять лет!
— Поверьте, сударыня, в моем поведении нет ни холодности, ни высокомерия, — сказала Фернанда смиренным и ласковым тоном, — и госпожа де Бартель, здесь присутствующая — на нее, надеюсь, вы можете положиться в отношении приличий, — скажет вам, что я не могла и не должна была вести себя с вами как-нибудь иначе.
— Да. Я скажу, дорогая Фернанда, — воскликнула баронесса в порыве признательности к молодой женщине за ее достойное поведение и тонкость, — я скажу, что вы одно из самых благородных и самых самоотверженных созданий, каких мне когда-либо доводилось встречать; вот что я скажу!
— Но в таком случае, — возразила г-жа де Нёйи, — почему было сразу же мне не сказать, как это сделала я сама: "Я то-то и то-то, занимаюсь тем-то!"
В эту минуту, к счастью для Фернанды, доведенной до крайности этими нападками и уже не знавшей, что отвечать, раздался удар колокола, приглашавший к обеду. Госпожа де Бартель поспешно ухватилась за эту возможность прервать разговор.
— Вы слышите, дамы? — сказала она. — Звонят к обеду; отложим откровения на более позднее время, у вас еще целый день впереди.
В эту минуту вошел лакей и доложил, что к столу подано.
— Господин де Во, — сказала баронесса, — проводите госпожу Дюкудре; господин де Монжиру, предложите руку госпоже де Нёйи.
Что же касается Фабьена, то он уже завладел рукой Клотильды.
Все направились в столовую.
А так как там присутствовали четыре женщины и трое мужчин, две женщины должны были сидеть рядом. Госпожа де Бартель усадила Фернанду справа от себя.
Господин де Монжиру сел слева от нее. С другой стороны рядом с Фернандой сидел Леон де Во, затем как раз напротив баронессы — г-жа де Нёйи, потом — Фабьен де Рьёль и, наконец, Клотильда, оказавшаяся таким образом между Фабьеном и г-ном де Монжиру.
Тайна происхождения Фернанды, только что ставшая известной вследствие нескромности г-жи де Нёйи, занимала всех, а особенно баронессу. Госпожа де Бартель не могла нарадоваться своей проницательности, позволившей ей чуть ли не с первого взгляда распознать в Фернанде женщину знатного рода, поэтому она вела себя с ней за столом с особым радушием и подчеркнутой учтивостью, что должно было ввести в заблуждение г-жу де Нёйи, а для г-жи, дё Бартель это было главное.
"Ах, так эта девушка благородного рода, — думала г-жа де Бартель. — Да иначе и быть не могло, мой сын наверняка знал это, раз до такой степени привязался к ней; все было бы отлично, если бы не госпожа де Нёйи. Завистливая и недобрая, эта женщина, словно злой дух, является всюду, где ее никто не желает видеть".
Раскрывшаяся тайна, как можно догадаться, произвела на г-на де Монжиру ничуть не меньшее впечатление, чем на баронессу: за последние два часа Фернанда предстала перед ним. в новом свете, и он вдруг обнаружил в ней тысячу разных качеств, каких раньше не замечал; он убедился, что Леон де Во вздыхал напрасно, и начинал уже думать, что Фабьен тоже никогда не имел на нее никаких прав; наконец, страдание Мориса заставило его усомниться в том, что тот когда-нибудь был ее любовником. Кроме того, наша гордыня вечно нашептывает нам, что для нас сделано гораздо больше, чем для кого-то другого. И как следствие этих выводов, ласкавших его самолюбие и соблазнительно льстивших его тщеславию, на ум г-ну де Монжиру пришла одна неясная, смутная и пока еще не вполне определенная мысль, мысль, конечно, безумная, однако он к ней постоянно невольно возвращался: а не привязать ли ему к себе свою хорошенькую любовницу более надежными, священными узами? В этом плане у него было немало предшественников, на кого можно будет сослаться, если понадобится найти оправдание его увлечению, причем не где-нибудь, а даже в верхней палате. В такого рода идеях таилось что-то сладостное для пресыщенного воображения пэра Франции, и в глубине души он чувствовал себя помолодевшим; подобно лампе, которая вот-вот погаснет, г-н де Монжиру готов был выбросить последнее пламя, вспыхнуть последним огнем.
Леон тоже отнюдь не собирался отказываться от своих надежд на Фернанду, напротив, у него появилось еще более острое желание добиться цели, преследуемой им уже три месяца; мало того, теперь к его желаниям примешивались и другие чувства: то, что Фернанда окружала себя тайной, доказывало, что она дорожит честью своей семьи, и это стыдливое целомудрие, какое у нежного сердца вызвало бы лишь уважение, становилось для него средством, способным помочь ему сломить ее сопротивление и при случае запугать, если не удастся добиться своего более достойным путем.
Что же касается Фабьена, то, с виду весь во власти своей любви к Клотильде, он казался безучастным ко всему, что не имело прямого отношения к ней, а она, не отдавая себе отчета в обуревавших ее чувствах, слушала Фабьена не без удовольствия. За жизнь Мориса больше не опасались, сердце молодой женщины открылось надежде или, может быть, иному, вводившему ее в заблуждение чувству, и голос Фабьена, его взгляды, его предупредительность отвечали сладостным эмоциям, захлестнувшим ее, а возможно, даже порождали их.
Госпожа де Нёйи под влиянием тайной ревности — а она всегда питала это чувство к кому-нибудь, кто превосходил ее красотой, состоянием или обаянием, то есть к большинству окружающих, — пыталась понять, зачем ее бывшей подруге понадобилось скрывать имя своего отца и почему она так опечалилась, когда его имя было все-таки названо; она не могла никак разобраться, почему эта женщина, судя по ее роскошному виду, владевшая огромным состоянием и, казалось, занимавшая почетное место в свете, которую к тому же ее красота, таланты и ум делали столь заметной, почему такая женщина оказалась в этом доме, где ее почему-то не знали или принимали за сомнамбулу, у постели больного вместе с его матерью и его женой; во всем этом, думалось ей, таится какой-то секрет, кроется какая-то интрига, поэтому она твердо решила не уезжать отсюда, пока не проникнет в загадочную тайну.
Только огромная душевная сила способна была поддержать Фернанду в том положении, в каком она очутилась; однако, справившись с обрушившимися на нее с утра треволнениями, она настолько овладела собой, что ни взглядом, ни голосом, ни манерой держать себя ни разу не выдала охватившего ее смятения. Оскорбленная в своем тайном и самом сокровенном чувстве — чувстве гордости, когда обнаружилось то положение, с высоты которого ей довелось упасть, но поддерживаемая, однако, более сильным чувством, чем эгоизм, она сумела подавить свои эмоции и в конце концов обрела в какой-то мере спокойствие и безразличие и не скрывала этого. Освободившись таким образом от личных пристрастий и полностью сосредоточив свои интересы на других, она окидывала всех проницательным, испытующим взором, заглядывая порой в самую глубь сердец, которые ей хотелось узнать. И ничто не укрылось от нее: ни ловкость Фабьена, ни зарождающаяся любовь Клотильды, ни новые чувства Леона, ни привычная зависть г-жи де Нёйи, ни терзания графа, ни материнская радость г-жи де Бартель; таким образом, она ожидала дальнейшего развития событий не только со спокойной душой, но и с сознанием огромного превосходства перед остальными: пожертвовав своей личностью, она готова была посвятить себя другим.
Ввиду всеобщей озабоченности беседа завязывалась с трудом, а между тем каждый испытывал в ней нужду, чтобы скрыть свои истинные чувства; в результате после минутного неловкого молчания те, кто больше всего был заинтересован в тихих беседах a parte[17], воспользовавшись первыми произнесенными словами, с более или менее хорошо сыгранной беспечностью направили разговор в сторону ни к чему не обязывающих общих рассуждений, и в нем могли принимать участие все; г-жа де Нёйи первая дала толчок мысли, подсказав отправную точку.
