— Надеюсь, дорогая Фернанда, — начала она, — ты не настолько занята своими магнетическими сеансами, чтобы у тебя не оставалось времени для живописи; в Сен-Дени у тебя, помнится, были прекрасные задатки и наш учитель рисования все время говорил о том, как ему хочется, чтобы ты потеряла свое состояние, потому что тогда тебе пришлось бы стать художницей.

— Как! — воскликнула баронесса. — Госпожа Дюкудре пишет картины?

— Ну да, — сказал Леон, — мало того, госпожа Дюкудре владеет этим искусством в совершенстве.

— В самом деле? — спросила Клотильда, чтобы хоть что-то сказать.

— Да, — продолжал Леон, — и если бы госпожа Дюкудре выставила свои работы, они наделали бы немало шума.

— Господин де Во говорит правду? — спросила г-жа де Нёйи. — Ты в самом деле не отстаешь от госпожи Лебрён?

— Если бы госпожа Лебрён увидела то, что я делаю, — с улыбкой ответила Фернанда, — она, как мне кажется, с великим презрением отнеслась бы к моим работам.

— Почему же? — спросила г-жа де Бартель. — Я знала госпожу Лебрён, это была очень умная женщина.

— Вот именно, госпожа баронесса, — заметила Фернанда, — потому-то мы и не смогли бы понять с ней друг друга; права я или нет, не знаю, но я ненавижу ум в искусстве.

— А что же вас в нем привлекает, сударыня? — спросил г-н де Монжиру.

— Чувство, господин граф, и ничего более, — ответила Фернанда.

— И кто же ваш учитель? — поинтересовалась баронесса.

— В области формы — природа, а в выражении — моя собственная мысль.

— Это означает, сударыня, что вы принадлежите к романтической школе, — сказал Фабьен с едва заметной усмешкой.

— Я не очень понимаю, сударь, что подразумевается под классической и романтической школами, — отвечала Фернанда. — Если мои малые достоинства заслуживают того, чтобы меня причислили к последователям той или иной школы, то я бы сказала, что принадлежу к идеалистической школе.

— Что же это за школа? — спросила г-жа де Нёйи.

— Это школа художников, предшествовавших Рафаэлю.

— Ах, Боже мой! Что ты такое говоришь, Фернанда? Разве до Рафаэля существовали художники?

— Вы бывали в Италии, сударыня? — спросила Фернанда.

— Нет, — отвечала г-жа де Нёйи. — Но Клотильда провела там с мужем целый год, и так как она сама занималась живописью, то наверняка сможет вам что-то сказать по этому поводу.

— Посмотрим, — тихонько обратился Фабьен к молодой женщине, — посмотрим, осмелится ли она заговорить с вами.

Однако, вместо того чтобы повернуться к Клотильде, как того требовало обращение г-жи де Нёйи, Фернанда, опустив глаза, промолчала. Это не устраивало г-жу де Бартель: почувствовав, что разговор угасает, она попыталась снова возобновить его, заручившись ответом Клотильды.

— Вы слышали, моя девочка, что сказала госпожа Дю-кудре? — спросила баронесса. — Вам известна школа, о которой она говорит?

— Это школа христианских художников, — робко ответила Клотильда, — школа Джотто, Джованни да Фьезоле, Беноццо Гоццоли и Перуджино.

— Ну, конечно! — невольно поддавшись радостному порыву, встретив сестру по духу, воскликнула Фернанда.

— Ах, Боже мой! — заметила г-жа де Нёйи. — За исключением Перуджино, которого я знаю только потому, что он был учителем Рафаэля, я никогда не слышала ни о ком из этих людей.

— В книге Бытия говорится, что до появления людей на земле жили ангелы, — ответила Фернанда. — Вы, наверное, так же мало слышали и об этих ангелах, сударыня? Так вот! То же самое и с теми, о ком я говорила, возможно, это вестники Бога, посланные с Небес на землю, чтобы показать истоки искусства и с каких высот оно может спуститься к нам.

Граф де Монжиру с удивлением смотрел на Фернанду; она предстала перед ним в неведомом свете: до этого дня она была для него всего лишь куртизанкой, а теперь оказалось, что она художник с очень глубокими, интересными мыслями.

— Честное слово, дорогой друг, для меня все это чересчур возвышенно. Я заеду как-нибудь к тебе, и ты мне покажешь свои шедевры.

— Ах, кузина, — сказала баронесса, — попросите ее тогда спеть вам арию "Ombra adorata" Ромео, которую она сегодня пела Морису, и скажете мне после этого, доставляли ли вам когда-нибудь большее наслаждение госпожа Малибран или госпожа Паста.

— Однако ты, как я вижу, стала настоящим чудом с тех пор, как мы расстались?

Фернанда печально улыбнулась.

— Мне пришлось много страдать, — сказала она.

— Какое же это имеет отношение к живописи и музыке?

— О! — промолвила Клотильда. — Как я это понимаю!

Фернанда взглянула на нее со смирением и благодарностью.

— Полагаю, — сказала г-жа де Нёйи, — на музыку, как и на живопись, у тебя свои взгляды.

— Невозможно быть хоть в самой малой степени художником и не иметь своих симпатий и антипатий.

— И это означает…

— Что, так же как и в живописи, у меня свои предпочтения, для меня главное — чувство, а не техника исполнения, музыку, содержащую мысли, я ставлю выше той, что состоит лишь из звуков. Это не мешает мне, думается, отдавать должное великим мастерам. Я восхищаюсь Россини и Мейербером; люблю Вебера и Беллини — вот и вся моя система взглядов.

— Ну что вы скажете, господин граф, о такой теории, — спросил Леон де Во, — ведь вы меломан?

— Граф меломан? — воскликнула г-жа де Бартель. — Вот оно что! Он ведь терпеть не может музыки.

— А мне казалось, что у господина графа была в Опере ложа! — продолжал Леон.

— Да, была, — с живостью отозвался граф, — вернее, только раз в неделю; но я ее уступил.

— Прошу прощения, мне показалось, что я вас видел там в прошлую пятницу, правда в самой глубине.

— Вы ошибаетесь, сударь, — с живостью возразил граф.

— Возможно, — согласился Леон де Во, — но в таком случае это был кто-то очень похожий на вас.

— А теперь, дорогая Фернанда, — не унималась г-жа де Нёйи, — замечу только, что тебе остается лишь высказать свои литературные взгляды, чтобы полностью просветить нас в отношении искусства.

— Тем самым вы хотите напомнить, сударыня, — с улыбкой заметила Фернанда, — что я слишком много говорила во время нашей беседы, а между тем я всего лишь отвечала на вопросы, какие мне задавали.

— Как вы могли такое подумать, дорогая госпожа Дю-кудре? — воскликнула г-жа де Бартель. — Напротив, мы вам так благодарны, вы были прелестны.

— Надеюсь, Фернанда, — сказал тихонько Леон де Во, в десятый раз придвигая свое колено к колену Фернанды, которое она упорно отодвигала, — надеюсь, что вы не станете обижаться на меня за то, что я привез вас сюда; мне кажется, прием, оказанный вам… но вы и в самом деле бесподобны.

— Вы забываете, как вы поступили со мной, — ответила Фернанда. — Я госпожа Дюкудре, сомнамбула, связанная с неким Калиостро, сообщница некого графа де Сен-Жермена. Приходится оправдывать хорошее мнение, что должно сложиться обо мне по вашей милости.

— Ах, дорогой господин Леон, — сказала баронесса, — берегитесь! Если вы надумаете присвоить госпожу Дюкудре, вас ждут серьезные неприятности.

— Справедливо, сударыня, — заметил Фабьен. — Этот Леон редкостный эгоист! Верно, господин граф?

— Насколько я помню, — поспешил ответить пэр Франции, — госпожа Дюкудре собиралась высказать вам свое суждение.

— О чем? — спросила Фернанда.

— О литературе.

— О господин граф, извините, но у меня несколько своеобразный взгляд на литературу. Мои пристрастия ограничиваются пятью именами, правда это все полубоги. Если когда-нибудь я удалюсь от мира, а это вполне может случиться в одно прекрасное утро, то возьму с собой книги только этих пяти великих поэтов.

— Каких же? — спросила г-жа де Бартель.

— Моисея, Гомера, святого Августина, Данте и Шекспира.

— Ах, дорогая Фернанда, что вы такое говорите? — воскликнула г-жа де Нёйи. — Возможно ли, чтобы вы любили Шекспира, этого варвара?

— Этот варвар создал больше всего творений, после Бога, конечно, — возразила Фернанда.