Речь Фернанды изобиловала таким смешением поэзии и реальности, простоты и восторженности, что Морис и не пытался даже отвечать; он только смотрел и слушал; такое душевное состояние молодого человека благоприятствовало планам Фернанды, и она сделала над собой усилие, чтобы воспользоваться этим. Восторженная вспышка, осветившая ее лицо, угасла, горячий пыл сменила грустная, ласковая улыбка, и, положив руку на сердце молодому человеку, она продолжала:

— Теперь вы понимаете меня, Морис? Это сердце, исполненное доброты и благородства, это сердце, которое, как я всегда ощущала, приложив к нему руку, начинало биться чаще, когда речь заходила о тех тонких и деликатных чувствах, какие от многих людей ускользают, — понимает ли это сердце, почему Фернанда, превратившаяся для вас в целомудренную возлюбленную, обманутая вами, вновь стала куртизанкой?

— О да, да! — воскликнул Морис. — И потому, Фернанда, Бог свидетель, я не хочу слышать о том, что произошло, ничего не хочу знать, я не только прощаю, но и предаю все забвению.

— Да, Морис, да, — отвечала Фернанда, — я принимаю прощение, но отказываюсь от забвения.

— Но почему? Боже мой! Почему? — спросил Морис.

— Потому что наши отношения были не банальной связью — ее нельзя, разорвав, потом возобновить. Нет, нет, Морис, закройте глаза, забудьте, что здесь, рядом с вами, сидит на вашей кровати молодая и, как говорят, красивая женщина: смотрите на меня и слушайте сердцем. Морис, сблизиться нам теперь было бы не просто преступлением, а осквернением. Поверьте, то, что мы испытали, переживают один лишь раз. Пылкие восторги угасли и никогда не вспыхнут вновь. Упоение страсти, омытое вашими и моими слезами, уже ничем нельзя будет оправдать. Морис, будьте отважным мужчиной, а я хочу быть безупречной женщиной.

— О Боже мой! Боже мой! — воскликнул Морис, только теперь поняв истинную цель Фернанды, которую он безуспешно пытался постичь во время ее долгой речи. — Да знаете ли вы, что своим требованием вы навсегда губите наши отношения и, значит, одну-единственную мою надежду? Знаете ли вы — да, вы это прекрасно знаете, — знаете ли вы, что моя любовь — это моя жизнь?

— Я уже недостойна вашей любви, Морис. Рассказывая вам обо всем, я хотела очистить душу, но не тело. Моя душа по-прежнему достойна вас, Морис, ибо она дрогнула потому лишь, что слишком любила вас, но женщина принадлежала другому.

— О! Какое это имеет значение, раз, уступая другому, вы любили меня одного!

— Не говорите так, Морис, не говорите так, — ласково возразила Фернанда, — ибо, повторяю вам, наше сближение невозможно.

— Фернанда, — воскликнул Морис, — при желании нет ничего невозможного!

— Морис, — сказала Фернанда с холодным смирением в голосе, — Морис, вы знаете имя любовника, что был у меня после вас?

— О нет, нет, не знаю и знать не хочу.

— Ну что ж, придется мне сказать вам. Этот любовник — господин де Монжиру.

— Граф! — воскликнул Морис, ломая руки. — Граф де Монжиру! О сударыня! Я не ослышался?

— Разве я его знала, Морис? И разве я его когда-нибудь видела? — отвечала Фернанда. — Разве я знала, что он ваш отец?

— Мой отец! Мой отец! — воскликнул Морис. — Кто вам это сказал?

— Простите, Морис, — смиренно сложив руки, сказала Фернанда, — я не обличаю и не обвиняю, я повторяю лишь то, что госпожа де Бартель сама сказала ему вчера вечером.

Фернанде показалось, будто она услышала чей-то приглушенный стон; она огляделась вокруг и, никого не увидев, подумала, что ошиблась.

Тогда после минуты тягостного молчания она продолжила:

— Знаете ли вы, Морис, весь ужас этих слов для нас: господин де Монжиру — ваш отец!

Опустив голову, Морис не проронил больше ни слова, только слезы катились по его бледным щекам.

— Вы же видите, Морис, — продолжала Фернанда, нам остается только оплакивать прошлое, вы ведь знаете, что я не из тех бесчестных и бессовестных женщин, которые смеются над самым святым. Хотя, признаюсь вам, Морис, — ибо я должна полностью исповедаться перед вами, — на какое-то мгновение здесь, в этом доме, несмотря на присутствие вашей жены, сердце мое поверило в то, что наши отношения могут возобновиться и все будет как прежде. Но всякая дурная мысль несет с собой наказание. Едва я успела подумать об этом предательстве, как тут же понесла за это наказание, узнав роковую тайну. И тогда, Морис, все было кончено. Я приняла бесповоротное решение: ни шагу дальше, оставить все как есть. Поэтому, Морис, именно поэтому, клянусь вам, я содрогнулась до глубины души, задрожала от ужаса всем телом, когда господин де Монжиру пришел недавно предложить мне руку, состояние и свое имя. Вы понимаете, Морис? Я жена вашего отца! Я, Фернанда, — графиня де Монжиру! Хотя, Морис, я выслушала все это с болью в сердце, но внешне спокойно, ибо видела что-то очень печальное и достойное жалости в этой любви старика (ведь над ней свет, наверное, посмеялся бы), любви достаточно большой и глубокой, если она заставила такого человека, как граф, для кого общественное мнение всегда было неизменным ориентиром, решиться преодолеть расстояние, отделяющее его от меня. Ах, Боже мой, Морис! Я прекрасно знаю, хотя прискорбно говорить об этом, что для светских людей, столь суровых в вопросах соблюдения этикета, кровосмешение не существует, если не подписан брачный контракт, если не исполнены гражданская или религиозная церемонии, настолько общественные условности заслоняют от них закон природы! Но 22-878 я, я, Морис, моя стыдливость — позвольте мне употребить это слово — была оскорблена; да и вы, Морис, вы сами и ваша подавленность доказывают мне это, вы чувствуете то же, что и я. Нам остается склонить голову и начать: вам — путь к счастью, мне — путь к искуплению. Не качайте головой, Морис, при слове "счастье"; в вашем возрасте — это сооружение, творцом которого совсем нетрудно стать, это статуя, для которой любой человек, создавший ее в соответствии со своей фантазией, может быть Пигмалионом.

Из стесненной груди молодого человека вырвался вздох. Его затуманенный взгляд застыл, глубокое уныние пришло на смену страстному порыву. Фернанда завладела его рукой (Морис судорожно прижимал ее к сердцу, словно хотел усмирить жгучую боль) и, решив, что пора любой ценой, даже встряской, вытащить его из этого состояния, заговорила, следуя к намеченной цели окольным путем:

— Итак, Морис, мы уже не можем позволить себе отступать. Господь Бог оставил за нашей спиной преступление, чтобы отрезать нам дорогу назад, и, быть может, когда-нибудь вы сочтете проявлением его милости то, что сейчас вам кажется доказательством его гнева. Морис, я уже говорила вам, из нас двоих, благодарение Небу, именно вы находитесь в привилегированном положении, ибо чувство, которое, как вам казалось, навсегда умерло в вашем сердце, никуда не ушло, оно рядом и готово возродиться. О Боже мой! Вы еще не знаете, какая сила движет бедным человеческим сердцем. Морис, поверьте женщине. Клотильда так молода, красива, Клотильда создана для того, чтобы быть любимой.

— Да, — воскликнул Морис, — да, все это я знаю, но Клотильда — бесчувственная статуя, Клотильда — бесстрастная девочка, Клотильде не дано любить.

Фернанде снова почудилось, будто послышался какой-то стон. Она опять огляделась по сторонам, но, никого не увидев, следуя захватившему ее порыву, продолжала:

— Все это было верно вчера, Морис, но сегодня все не так.

— Что вы хотите этим сказать? — воскликнул молодой человек.

— Что со вчерашнего дня статуя ожила, со вчерашнего дня девочка превратилась в женщину, а женщина стала ревновать.

— Ревновать! Клотильда ревнует! — повторил Морис тоном, в котором сквозила горечь: ничего не поделаешь, самолюбие глубоко укоренилось в сердце мужчины. — Ну, если Клотильда и ревнует, то никак не меня.

— Ошибаетесь, Морис, именно вас, и благодарите Бога, что это чувство родилось у нее только вчера; кто знает, Морис, если бы ее сердце в течение трех месяцев испытывало то, что оно испытывает со вчерашнего дня, какие непоправимые несчастья могли бы произойти для вас!