Но так как, по счастью, вокруг не было ни одного незаинтересованного лица и у каждого в тайниках души скрывались собственные эгоистические устремления, опасаться скандального объяснения было нечего, каждый только выигрывал, соблюдая осторожность и сдержанность.

— Ну что ж! — сказал доктор, гораздо менее занятый самим собой, чем остальные, и потому, вполне естественно, первым нарушивший молчание. — Ну что ж! Раз больной чувствует, что ему необходим свежий воздух, предлагаю и нам подышать им. Приглашаю всех в сад, дамы, прошу вас; больной, уже начавший ходить, скоро сможет бегать.

И, взяв Мориса за руку, доктор взглядом успокоил г-жу де Бартель. Клотильда бросилась вперед и распорядилась поставить под листвой акаций и кленов, куда должны были принести кофе, большое кресло для больного. Госпожа де Нёйи не отставала ни на шаг от Фернанды, изводя ее дружескими уверениями вперемежку с вопросами. Трое мужчин следовали за основной группой, то есть за Морисом, его матерью и доктором.

Господин де Монжиру, раздосадованный отсрочкой своего объяснения с Фернандой из-за неожиданного события, решительно высказался против этой прогулки; но где это видано, чтобы врач отменял свои предписания? Это считалось бы признанием собственной ошибки. А как известно, медицина абсолютно непогрешима, по крайней мере так считают сами врачи. Поэтому доктор, конечно, не уступил.

Госпожа де Нёйи пока еще не считала возможным донимать расспросами больного, хотя она успела все-таки сказать несколько слов; однако мысленно она уже готовила ему такой допрос с пристрастием, что Морис, при всей тонкости своего ума, неминуемо должен был угодить в ее сети и оставить там крупицу истины. А уж при помощи таких крупиц г-жа де Нёйи умела восстанавливать всю историю целиком, наподобие Кювье, сумевшего с помощью какого-нибудь фрагмента мамонта или мастодонта реконструировать не только строение мертвого животного, но и целый вымерший вид. А пока, в ожидании этого момента, она не упускала возможности порадоваться втайне переменам, что произошли с ее юным родственником из-за перенесенных страданий, и с лицемерным видом нашла способ в разговоре с бывшей подругой отвести душу, выразив невольное удовлетворение, которое зависть заставляла ее испытывать.

— Бедный Морис! — говорил она. — Если бы я увидела его не здесь, да еще без предупреждения, я с трудом могла бы его узнать. Поверишь ли, дорогая Фернанда, — хотя ты не можешь этого знать, ты ведь не видела его в лучшие времена — поверишь ли, что это был бесподобный кавалер? Вот и полагайся на красоту, Боже мой, всего за три недели или месяц болезнь может так изменить человека!

Взглянув на Мориса, Фернанда подавила вздох. В самом деле, следы душевных мук оставили глубокий отпечаток на его лице; чистый и гладкий прежде лоб прорезала теперь страдальческая морщина; его горячие, страстные глаза, если не считать оживлявшей их еще лихорадочной искры, казались потухшими, а между тем никогда еще эти глаза не устремляли на Фернанду такого взгляда, полностью отвечавшего мысли, что владела ею в эту минуту. В нем она уловила такую скорбную радость, такой молящий укор, такую нежную просьбу, что ее любовь, быть может сдерживаемая, но так и не угасшая, разгоралась с новой силой в тихом пламени сострадания. Но вместе с тем под воздействием совсем иных впечатлений, в чистой атмосфере этой семьи, при соприкосновении с этими достойными женщинами горячее раскаяние, мучительная надежда вызывали у нее жажду сильных ощущений, и то кажущееся спокойствие, в какое каждый из присутствующих был погружен и на какое сама она была осуждена, делало обстановку невыносимой. Сердце ее разрывалось между противоречивыми чувствами: ей хотелось то дать волю слезам, неистовствовать в своем отчаянии и радости, искать утешения в криках, в жарких объятиях; то бежать, а то вдруг, повинуясь капризу, остановиться; но, испытывая на себе взгляды Мориса и его семьи и зная, что за каждым ее движением наблюдают, она стремилась всеми силами соблюсти установленные приличия и шла покорно, с милой улыбкой отвечая на слова своей бывшей подруги.

По странной прихоти судьбы в этой такой спокойной и простой с виду драме, где каждый тщательно и умело скрывал бушевавшие в глубине души волнения, теперь настала очередь Мориса испытывать все большее удивление. Мало того что он увидел Фернанду в замке, где ее принимали его мать и Клотильда, теперь он к тому же видел ее рука об руку с г-жой де Нёйи, говорившей ей "ты" и всячески выражавшей дружеские чувства. Госпожа де Нёйи, столь сдержанная и всегда разыгрывающая неприступную добродетель, осыпала Фернанду ласками и говорила ей "ты" — трудно было поверить своим глазам и ушам, казалось, ему все еще снится болезненный сон, начало которому положило появление куртизанки в его спальне. Подобно театральной пьесе, сон этот продолжал развиваться у него на глазах, причем события, на его взгляд, самые невероятные, следовали одно за другим, а он не в силах был заставить свое сердце не проявлять к ним живейшего интереса.

Врач, шагавший рядом с Морисом и не отнимавший пальца от его пульса, улавливал малейший поворот в настроении больного, выражавшийся в замедлении или учащении ударов его сердца. По мнению врача, все эти душевные переживания, отвлекая Мориса от той прежней, глубокой и всепоглощающей боли, что причинило ему отсутствие Фернанды, вели к выздоровлению.

Сама того не подозревая, г-жа де Бартель еще усилила смятение Мориса. Опасаясь, что расспросы г-жи де Нёйи утомят Фернанду и что в своих ответах она может нечаянно обронить несколько слов, которые наведут бывшую ее подругу на мысль о том, во что превратилась молодая женщина после того как она рассталась с ней у дверей Сен-Дени, г-жа де Бартель прервала их беседу, становившуюся, как она и предполагала, все более обременительной для Фернанды.

— Прошу вас, дамы, — крикнула баронесса со всем авторитетом, присущим ее возрасту, и уверенностью, даруемой ей правами хозяйки дома, — вы слишком быстро идете, подождите нас!

И тут же, повернувшись в сторону трех мужчин, шедших сзади, она добавила:

— По правде говоря, я вас не понимаю, господа; видно, все во Франции перевернулось. О чем вы думаете, господин де Рьёль? Вы разве в ссоре с госпожой де Нёйи? А вы, господин де Во, разве вам нечего сказать госпоже Дюкудре? Это нам, немощным, пристало едва тащиться, а уж никак не вам, молодым. Ступайте к дамам и не позволяйте им уходить далеко вперед.

Граф собрался было последовать за Фабьеном и Леоном; но, когда он поравнялся с г-жой де Бартель, та остановила его, взяв за руку.

— Минутку, граф, — сказала она, — вы относитесь к немощным; останьтесь с нами в арьергарде, прошу вас.

— Кузина, — поспешила возразить г-жа де Нёйи, хотевшая в меру своих возможностей помешать Фернанде выслушивать комплименты, что не замедлили бы расточать в ее адрес молодые люди, — кузина, не беспокойтесь о нас: нам с госпожой Дюкудре есть о чем поговорить.

Имя г-жи Дюкудре произносилось во второй раз, и для Мориса стало очевидно, что им здесь называют Фернанду.

— И о чем же вы говорите? — спросила г-жа де Бартель.

— О сомнамбулизме; я хочу, чтобы Фернанда объяснила мне, что она чувствует в минуты экстаза.

Фернанда и сомнамбулизм — тут опять для Мориса крылось что-то непонятное; он провел рукой по лбу, словно пытаясь удержать какую-то мысль, готовую убежать.

— Вот как! — продолжала почтенная дама. — Это вовсе не причина, как мне кажется, чтобы лишать этих господ объяснения: им оно, должно быть, не менее интересно, чем вам.

— Конечно, конечно, кузина, — согласилась г-жа де Нёйи, и не думая отпускать Фернанду. — Но у нас к тому же общие воспоминания о пансионе и детских секретах. Две добрые подруги, вроде нас с ней, не могут встретиться после шестилетней разлуки, чтобы не поведать друг другу уйму всяких новостей.

Госпожа де Нёйи и Фернанда — подруги по пансиону! Значит, Фернанда воспитывалась в Сен-Дени, а если воспитывалась в Сен-Дени, стало быть, она принадлежит к благородному семейству, ведущему свое происхождение от старинного рода или прославленному своим главой? Значит, до этого дня Морис не знал Фернанду?