Падре Джиэнпэоло ежегодно приезжал незадолго до Рождества лишь для того, чтобы благословить меня и оставить в подарок какую-нибудь духовную книгу. Не могу сказать, что и опекун совсем обо мне забыл. Также раз в год, в день моего рождения, он регулярно приезжал в Мемфис, чтобы внести плату за обучение, выслушать от классной дамы о моих успехах и неуспехах в учебе, а также вручить мне подарок. Всегда это было одно и то же — новое бальное платье, перчатки, веер и туфельки, а также небольшая сумма, которую я могла тратить, попросив кастеляншу купить мне в галантерейной лавке шпильки, ленты или еще какие-нибудь нужные мелочи.

Впрочем, нарядиться я могла лишь один раз — на Рождество. Все остальное время пансионерки были обязаны ходить исключительно в форменных платьях, обуви и даже белье, причем строем и практически никогда — по отдельности. Мы все делали вместе: с утра умывались, одевались и приводили себя в порядок, вставали на молитву, ели, спали. Зато у меня наконец-то появились подруги, и со временем домашняя жизнь стала забываться.

Большие спальни рассчитывались на целую группу — два десятка пансионерок. И только когда по вечерам за дверью стихали шаги воспитательницы, мы оставались предоставленными сами себе. Закутавшись в одеяла и собравшись в кружок, мы тихонько болтали, вспоминали или сочиняли разные истории, рассказывали друг другу о своих родных, делились мечтами.

Мы очень сдружились с девочками, по сути, стали одной большой семьей, а к своей лучшей подруге Энни, зеленоглазой, огненно-рыжей, бойкой и живой, я относилась почти как к сестре. Со временем жизнь до пансиона начинала казаться чем-то далеким, почти не настоящим. Первые пару лет я еще часто вспоминала Марко, надеялась, что он хотя бы напишет мне, а в самых смелых мечтах представляла, как кузен однажды приедет и заберет меня отсюда навсегда. Но время шло, а в моем положении ничего не менялось. Я взрослела, и собственные детские мечты начинали казаться наивной глупостью.

Особенно грустно становилось, когда почти все разъезжались по домам на каникулы или рождественские праздники, и оставались только я и еще несколько разновозрастных девочек-сирот. Хотя с нами всегда находились воспитательницы, постоянно проживающие при пансионе, это воспринималось как время относительной свободы.

Несмотря на то, что подъем в шесть утра никто не отменял даже на каникулах, обязательных уроков не было.

Моей задачей в эти дни становилось как можно меньше попадаться взрослым на глаза. Тогда я могла выйти во двор, спрятаться в укромном уголке сада, чтобы побыть хоть немного в одиночестве, рисовать в своем альбоме, читать или просто тихонько грустить, вспоминая отца, дядю и братьев и молясь за них.

Только однажды, почти через четыре года после нашей разлуки, во время летних каникул в Мемфис приехала Нэнси. Конечно, ей бы никто не разрешил встречу со мной, но она так хотела увидеться, что сумела договориться с чернокожим садовником, и тот передал мне, что няня поджидает за оградой на заднем дворе.

Обнявшись через прутья решетки, мы вспоминали прошлое и делились новостями, няня даже всплакнула, с умилением восклицая, какой взрослой и хорошенькой я становлюсь. К сожалению, со слов Нэнси мои кузены больше не давали о себе знать, и я постепенно смирилась с мыслью, что они просто забыли обо мне, возможно, женились, обзавелись семьями и хозяйством в каком-нибудь из многочисленных североамериканских штатов. Оставалось лишь желать им счастья и благополучия.

В нашем пансионе девочки имели право находиться до совершеннолетия, к этому приурочивалось и окончание колледжа, хотя, большинство уходило раньше двадцати одного года. Если родители выдавали их замуж, то счастливицы покидали стены учебного заведения навсегда. Каждая из нас, конечно же, очень хотела оказаться на их месте, грезила о своем принце, и я не была исключением. Да и о чем еще могли думать юные девицы, ведь в то время для девушек из приличных семей не было других возможностей проявить себя, кроме как в роли жены и матери, хозяйки дома. Именно к этой роли нас упорно готовили наши наставницы.

Подходил к концу 1881 год, и воспитанницы старательно готовились к Рождеству. В пансионе царило радостное оживление, вызванное предвкушением праздника, долгожданных встреч с родными, подарков и каникул. Я уже была достаточно взрослой, чтобы перестать надеяться на чудо, но, тем не менее, общее приподнятое настроение передалось и мне, ведь Рождество — это, пусть и не исполнение всех желаний, но веселые и добрые традиции.

Вот и сочельник. Все приготовления закончены, и мы чинно парами прошли в большой бальный зал, занимающий целое крыло первого этажа. В натертом до зеркального блеска паркете отражались огни сотен свечей, стены украшены перевитыми еловыми гирляндами, в воздухе витал запах хвои и воска, смешиваясь с легкими ароматами парфюма гостей.

Разрумянившиеся девушки с блестящими глазами в разноцветных пышных платьях из шелка или бархата с турнюрами, шлейфами и многочисленными оборками, украшенными тончайшим кружевом, с тщательно уложенными высокими причёсками, сооружать которые начали с самого утра, напоминали оранжерею, полную дивных цветов. Вдоль стен зала слева и справа стояли и сидели на стульях гости, родные девочек, и взволнованные пансионерки вертели головами, отыскивая своих близких.

Конечно, я никого не ожидала, поглядывала по сторонам лишь из любопытства, ведь для меня это являлось маленькими кусочками другой, почти неведомой жизни, протекающей за стенами учебного заведения. Но вдруг мой взгляд, скользящий по лицам гостей, споткнулся, а сердце словно провалилось куда-то вниз. Эти золотистые локоны и глаза цвета темного шоколада! Ошибки быть не могло, хотя и казалось наваждением. Возле колонны с довольным видом стоял Марко и улыбался, глядя на меня.

Я начала задыхаться, стиснутая жестким корсетом, не в силах сделать глоток воздуха, голова закружилась, а за спиной словно крылья выросли. Больше я не замечала ничего и никого вокруг, даже не сразу осознала, что заиграла музыка, и начался традиционный рождественский танец. Хорошо хоть Энни, с которой я стояла в паре, вовремя дернула меня за руку, приводя в чувство.

Потом звучали официальные речи, и нам пришлось обернуться в сторону балкона над главным входом. Но даже спиной я чувствовала присутствие кузена и не понимала ни слова из того, что говорилось директрисой пансиона.

Наконец начался и сам бал, когда отцы и братья получили возможность танцевать и общаться с девочками. Кузен, оказавшись рядом, с легким поклоном предложил мне руку, приглашая на вальс. Так и не начав толком соображать, я ощущала какое-то особенное блаженство, скользя по паркету, ведомая его уверенными руками. Сейчас, в модном приталенном фраке и белоснежной сорочке с накрахмаленным жабо, мой принц казался мне еще прекраснее, чем я его когда-то запомнила.

Когда прозвучал завершающий аккорд, Марко отвел меня в сторону, и мы получили возможность немного поговорить. «А ведь он совсем не изменился за прошедшие годы, — мельком отметила я про себя, не в силах оторвать от него взгляд. — Также молод и прекрасен. Время будто не властно над ним».

— Ты очень хорошенькая, Мэри, и обещаешь вскоре стать настоящей красавицей, — сделал он мне комплимент, вручая рождественский подарок — тоненькую золотую цепочку с маленькой подвеской в виде сердечка.

Испытывая непривычную смесь смущения, восторга и неудобства, я поблагодарила кузена, извинившись, что ничего не приготовила ему взамен. Мы с девочками каждый год своими руками делали многочисленные подарки для родных, подруг и даже классных дам и сотрудников пансиона. Но разве я могла надеяться, что мне может понадобиться еще один?

— Тебе ведь, кажется, уже четырнадцать? — задумчиво уточнил Марко, а потом еле слышно добавил: — Что же, пожалуй, через несколько лет я приеду за тобой, чтобы забрать взамен этого твое сердце.

Могла ли я услышать в своей жизни что-то еще более прекрасное? Пристально глядя в глаза, он медленно поднес мою руку к своим губам, слегка прикоснувшись ими к коже над кружевной перчаткой. Обычный вежливый жест, но меня словно электрическим разрядом ударило. Кузен усмехнулся, продолжая улыбаться, и вдруг мне показалось, будто в его зрачках, устремленных прямо в мои, мелькнуло что-то очень опасное — хищное, жестокое. Но я моргнула, и уже ничего странного больше не замечала, скорее всего, привиделось. Я тут же напрочь выбросила увиденное из головы, зачарованная магией его вкрадчивого голоса, а особенно его словами.