Фургон вполне свободно мог перемещаться вдоль линии фронта. Снабженный пропусками, документами и предписаниями, подписанными директором Второго бюро и начальником фронтовой разведки, как перевозящий груз особой важности, он освобождался от любых задержаний, возможных проверок идосмотров. В этот раз Астор перевез нас на участок в районе Ипрского выступа, где и обосновались. Впереди располагалась французская колониальная дивизия, состоявшая преимущественно из легионеров-африканцев, а по соседству — канадская. Двадцать второго апреля ближе к вечеру получили очередное задание и спокойно готовились к ночному рейду. Местные позиционные бои давно стали делом привычным, но в последние дни значительно усилились бомбежки Ипра. Город лежал в руинах. Артиллерийская канонада на данном участке фронта почти не прекращались, и мы уже не обращали на нее внимания, спать это не мешало. Во второй половине дня начался сильный обстрел французско-канадских позиций тяжелыми гаубицами, но неожиданно вражеский огонь прекратился, и наступило зловещее затишье.

Я брился в блиндаже, используя небольшое походное зеркало, когда услышал изумленный возглас Астора снаружи. Солнце еще не село, и, осторожно выглянув из-под навеса, я замер, привлеченный странным зрелищем. Со стороны немецких позиций по земле, подталкиваемое ветром, ползло густое желто-зеленое облако, заполняя воронки и окопы. Поднимаясь и продвигаясь вперед, оно становилось голубовато-белым туманом, переливающимся в солнечных лучах. На природное явление это не похоже, по крайней мере, прежде никогда не сталкивался с подобным. Очевидно, и остальные тоже, потому что с любопытством, постепенно переходящим в тревогу разглядывали непонятное явление. Тот факт, что облако ползло от немцев, не сулил ничего хорошего.

Вскоре, лишь слегка рассеявшись в пути, туман подобрался к нам, и я ощутил характерный острый запах хлора, а через несколько мгновений почувствовал резь в глазах и болезненное першение. Сильно закашлявшись, Астор схватился за горло, а следом и другие, растерявшись и не понимая, что происходит. Проклятье, нужно что-то делать! Рассуждать было некогда. Благо, лекции по химии не прошли бесследно, и, вспомнив, что хлор хорошо связывается водой, я моментально втащил оборотня в блиндаж, намочил полотенце и, накрыв лицо Астора, приказал бежать в тыл и не останавливаться. Вторым мокрым полотенцем прикрылся сам, призывая остальных следовать моему примеру и не дышать глубоко.

Несмотря на предпринятые меры, чувствовал, как из разъедаемых глаз ручьями текут слезы, а легкие сжимаются в мучительных спазмах. Но я-то полностью восстановлюсь, как только прекратится вредное воздействие, а каково Астору и обычным людям на передовой? Мутным взглядом, припав к перископу, увидел зрелище, заставившее содрогнуться даже мое очерствевшее сердце, — люди, в ужасе бегущие через поле, подгоняемые немецкой артиллерией.

Я не верил своим глазам… Яд опалил на своем пути все, до чего коснулся, заставив молодую листву свернуться и почернеть, а обугленную траву пожухнуть. Страх и паника охватили людей и заставляли их, задыхаясь, биться в агонии. Мимо нас, шатаясь и спотыкаясь, бежали и брели из последних сил французские солдаты, ослепленные, кашляющие, с фиолетово-багровыми лицами. Те, кто падали, больше не поднимались, а в отравленных газом траншеях оставались сотни их умирающих товарищей.

Это казалось самым жестоким, самым страшным преступлением, которое я прежде видел. Наши вылазки на его фоне выглядели теперь детскими шалостями. И наиболее мучительным и тягостным стало полное бессилие, ведь сквозь рассеивавшееся облако отчетливо проглядывало солнце, мы могли только сидеть в укрытии, терзаясь невозможностью осознания происходящего. Во мне нарастал холодный яростный гнев на подлого врага, на идиотов, не брезгующих ничем ради возможной победы. Эти люди оказались хуже монстров, командир был абсолютно прав — такие твари не заслуживали жалости. Сейчас я захлебывался запоздалым желанием вернуться в прошлое и наверстать упущенное из-за наивной чести глупца, коим являлся до сего момента. Мораль — лишь пустой звук, в этой войне для нее не осталось места.

Вскоре воздух почти очистился. Те, кто не смогли убежать, лежали мертвыми. Газ выжег им глаза и легкие. Сжимая кулаки в отчаянной ненависти, чувствуя, как мутится рассудок, напрягая уже восстановившееся вампирское зрение, смотрел, как за полосой тумана двигались недосягаемые шеренги немецких солдат, но воевать им было уже не с кем. Никогда еще так сильно мы не ждали захода солнца. Пожалуй, наползи сейчас хоть небольшая тучка, нас уже ничто не удержало бы в блиндаже.

— Ну, что, убедился, Ансело, как эти твари соблюдают твой пресловутый кодекс чести? — задал вопрос Бенезет.

Нестерпимо захотелось своротить ему челюсть, еле сдержался. Не потому, что в его словах сквозил едкий сарказм, а потому что он оказался прав, и от этого осознания, и, видя собственными глазами дело рук врага, становилось особенно мерзко. Как узнал позже, в течение часа от хлора в муках погибли тысячи французов. А те, кто сразу не умер, скончались в госпиталях или остались слепыми инвалидами.

Видимо, немцы сами не ожидали такого эффекта от нового оружия, но, заняв опустевшие окопы, не успели воспользоваться плодами своего успеха и глубоко продвинуться. А лишь последний солнечный луч скрылся за горизонтом, не дожидаясь приказа, все как один мы бросились в едва наступившие сумерки подобно валькириям, но не забирающим мертвых, а карающим живых. Таиться больше не было ни необходимости, ни желания. Ночь окрасилась сладостными воплями смерти, казалось, звенел сам воздух, кровавое месиво вскоре превратилось в реальную картину ада на земле. Вероятно, преисподняя завистливо бледнела, наблюдая за тем, что чинила в войске триумфаторов наша ярость.

Боши открыли беспорядочную стрельбу, но выстрелы косили своих же товарищей. Наши переполненные свежей кровью, силой и яростью тела были почти недосягаемы для пуль, ведь скорость многократно превышала человеческую реакцию, к тому же, скованную паникой охватившей их при столкновении с неведомым жутким врагом. Наш ответ на немецкую подлость с химическим оружием, был, возможно, не столь многочислен жертвами, но, точно, не менее жесток. Вражеские солдаты бросали винтовки и пытались убежать, но уйти удалось не многим. Снедаемый ненавистью и жаждой мести, в этот раз не стал ограничивать вампирский инстинкты, предоставив хищнику целиком и полностью подчинить себе человека.

И это оказалось невероятно, безумно приятно, чувствовать себя почти всесильным и свободным от малейших ограничений, это ярче плотского экстаза, эйфоричнее гашиша, упоительнее, чем первый поцелуй. Потом уже тошнило от крови, я был переполнен ею до краев и просто отрывал головы всем, до кого смог добраться или кто подавал признаки жизни. Опомнился лишь, когда командир с трудом остановил меня, хорошенько встряхнув:

— Все, Ансело, уходим, скоро восход!

Опьяневший от избытка крови, покрывшей меня с ног до головы, быстро оглядевшись, не увидел вокруг ни одного живого или целого врага, только окровавленные, растерзанные куски многочисленных человеческих тел, вперемешку с тошнотворной воньювнутренностей. Мучительно сложно оказалось, справиться с непреодолимой потребностью продолжить возмездие, ведь перед нами находились немецкие окопы. И лишь солнце могло нас загнать обратно в блиндаж, но зверские оскалы не скоро покинули наши лица.

Весь день вампиры оставались мрачными и озлобленными, дожидаясь очередной ночи. Умирающие в страшных муках тысячи французов невозможно было ни забыть, ни простить, как и сильнейшую боль в выжигаемых глазах и легких, пусть мы и восстановились. И этот неожиданный и подлый удар требовал соответствующего ответа.

Вспоминая прошедшую ночь, не удивился переменам в себе. Я становлюсь как они? Наверное, это было неизбежно. Больше не ощущал раскаяния или угрызений совести, ни малейших. Скорее наоборот — растущее желание продолжить кровавый пир. «Но это же неправильно, это против моих принципов», — робко шептал внутренний голос.