— …Персиком на шпалере, его ароматной плотью…

— …Полуденным отдыхом жнецов и их золотыми снопами…

— …Ленивым стадом, пасущимся на лугу…

— …А вечером, на закате, зыбким светом, который расстилается вдали, над лугами, точно цветущий пруд…

— …Мы станем всем, — заключила Люс, — всем, чем приятно любоваться и обладать, что сладостно целовать, вкушать, осязать и вдыхать… А остальное пусть достается им…

Люс указала на дымки города. И рассмеялась, обняв своего друга.

— Неплохо исполнили мы наш маленький дуэт. Ты не находишь, Пьерро?

— Да, Джессика, — согласился он.

— Мой бедный Пьерро, — продолжала она, — мы с тобой были созданы не для этого мира, где только и умеют петь «Марсельезу»!

— Если бы еще умели ее петь! — проронил Пьер.

— Мы ошиблись станцией и сошли раньше.

— Боюсь, что следующая станция оказалась бы еще хуже… Представляешь себе, что было бы с нами в том новом обществе, в том обетованном улье, где никто не посмеет жить для себя, а только для пчелиной матки или для республики!

— Нести яйца с утра до ночи, как пулемет, или с утра до ночи лизать личинки, спасибо за такой выбор, — заявила Люс.

— О Люс, скверная девочка, как некрасиво ты рассуждаешь! — рассмеялся Пьер.

— Да, гадко, я и сама знаю. Ни на что хорошее я не годна. Да и ты тоже, дружок. Ты плохо приспособлен к тому, чтобы убивать и калечить людей на войне, а я к тому, чтобы потом зашивать их, как тех несчастных лошадей, искалеченных во время боя быков, которые должны еще послужить в будущей свалке. Мы с тобой бесполезные, опасные существа. Мы хотим — а это нелепое, даже преступное стремление — жить для любви, любить тех, кто нам близок, моего милого возлюбленного, моих друзей, хороших людей и ребятишек, добрый дневной свет, вкусный мягкий хлеб, все хорошее и все то, что приятно положить на зубок. Это позор, позор! Красней за меня, Пьерро! Но мы будем наказаны по заслугам! Земля скоро станет одной огромной фабрикой, работающей без отдыха и срока, но для нас с тобой там не найдется места… К счастью, нас тогда уже не будет!

— Да, к счастью! — подтвердил Пьер.

— Что ж! Неплохо сказано!

— Неплохо, и в истинно французском духе. Это из Ронсара, — сказал Пьер.

— Сто лет, — вздохнула Люс, — он довольствуется малым!

— Негодный, негодный, негодный шутник! И тебе не стыдно! В наше-то время героев!

— Их слишком много, — возразил Пьер. — Лучше уж я буду простым влюбленным мальчиком, сыном обыкновенной женщины.

— Младенцем, у которого еще не обсохло на губах мое молоко, — сказала Люс, обнимая его. — Мой милый малыш.

Все, кто пережил эти дни, кому суждено было стать свидетелем ослепительного поворота судьбы, забыли, конечно, впоследствии о том, как в эту неделю тяжелое темное крыло в своем зловещем взмахе нависло над Иль-де-Франс, задев своей тенью и Париж. В радости легко забываешь перенесенные испытания. Германские войска в стремительном натиске достигли высшей точки своего наступления на страстной неделе между понедельником и средой. Форсирована Сомма, взяты Бапом, Нель, Гискар, Руа, Нуайон, Альбер. Захвачено тысяча сто пушек. Шестьдесят тысяч пленных…

Во вторник на страстной скончался Дебюсси, символ попранной страны прекрасного. Сладкозвучная лира разбилась… «Бедная маленькая умирающая Эллада!..» Что останется от него? Несколько чеканных ваз, несколько безупречно прекрасных стел, которые заглушит трава Стези Забвения. Нетленные останки разрушенных Афин…

Пьер и Люс смотрели, словно с вершины холма, как опускалась на город тень. Еще обласканные лучами любви, они без страха ждали конца своего краткого дня. Отныне в ночи они будут неразлучны. Как вечерний благовест, реяла над ними навеянная воспоминаниями сладостная печаль дивных аккордов любимого ими Дебюсси. Больше, чем когда бы то ни было прежде, откликалась на зов их сердца музыка, — единственное искусство, которое было голосом освобожденной души, прорывающимся сквозь оболочку формы.

В страстной четверг они шли рядом, держась за руки, по размытым дождем дорогам пригорода. Порывы ветра проносились над затопленной равниной. Они не замечали ни дождя, ни ветра, ни безотрадной картины полей, ни грязной дороги. Они уселись рядом на низкой ограде какого-то парка, часть которой недавно обвалилась. В промокшем плаще и с мокрыми руками, Люс, свесив ноги, смотрела из-под зонта Пьера, едва прикрывавшего ей голову и плечи, как падают капли дождя. Когда ветер шевелил ветви, капли ударяли по земле, точно дробинки: хлоп! хлоп! Люс молчала, улыбалась и вся тихо светилась. Их пронизывала глубокая радость.

— Почему мы так любим друг друга? — спросил Пьер.

— Ах, Пьер, ты, видно, мало меня любишь, если спрашиваешь — почему.

— Я спрашиваю, — возразил Пьер, — чтобы услышать то, что и сам знаю не хуже тебя.

— Ты ждешь от меня похвал, — сказала Люс, — но останешься ни с чем. Если ты знаешь, за что я тебя люблю, то я этого не знаю.

— Не знаешь? — в изумлении протянул Пьер.

— Конечно, нет! (Люс исподтишка усмехнулась.) Да мне и не нужно знать! Если ты спрашиваешь себя — почему, значит, нет полной уверенности, значит, это не так уж хорошо. Раз я люблю, я не желаю знать никаких «почему», никаких «где», «когда», «откуда» и «зачем»! Есть моя любовь, только моя любовь, а до остального мне нет дела.

Они поцеловались. Дождь этим воспользовался, забрался под неповоротливый зонт, коснулся холодными пальцами их волос и щек; они выпили капельку, проскользнувшую меж губ. Пьер спросил:

— Ну, а другие?

— Кто это — другие?

— Несчастные, — ответил Пьер, — все, кто не мы с тобой.

— Пусть поступают, как мы! Пусть любят!

— Но хочется, чтобы и тебя любили! А это ведь не всем дано.

— Нет, всем!

— Нет, не всем! Ты не знаешь цены тому, что ты мне подарила.

— Подарить свое сердце любви, а свои губы любимому — это поднять глаза к свету. Это — не отдать, а взять.

— Но есть слепые.

— Их нам не исцелить, мой Пьерро. Мы будем видеть за них.

Пьер молчал.

— О чем ты задумался?

— Я думаю, что в этот день, такой далекий от нас и такой близкий, принял крестную муку тот, кто пришел на землю, чтобы исцелять слепых.

Люс взяла его руку.

— Разве ты веришь в него?

— Нет, Люс, больше не верю. Но он всегда остается другом тех, с которыми он, хотя бы однажды, разделил трапезу. А ты, ты знаешь его?

— Очень мало, — ответила Люс, — мне никогда о нем не говорили. Но я, и не зная, люблю его… за то, что он любил.

— Да, но не так, как мы.

— Почему же? Ведь у нас всего лишь маленькие, жалкие сердца, которые умеют любить только друг друга. А он — он любил всех. Но это все та же любовь.

— Не пойти ли нам завтра, — растроганно спросил Пьер, — на таинство его погребения?.. В церкви Сен-Жерве, говорят, будет хорошая музыка.

— Да, Пьер, я буду рада пойти с тобой в церковь в такой день. Он примет нас радушно, я уверена. А мы, став ему ближе, станем ближе и друг другу.

Молчание… Дождь, дождь, дождь. Падает дождь. Опускается вечер.

— Завтра в этот час мы будем там, — сказала Люс.