— Только один Огюст и остался… И мне, увы, известен его возраст! Мы ровесники: шестьдесят шесть лет… Он не будет нам дорого стоить…

— Прости! Он не будет нам стоить ровным счетом ничего, раз у него достаточно денег, чтобы перевозить Эмму в автомобиле.

Эктор сложил газету. Его лысина порозовела — признак крайней встревоженности.

— Надеюсь, ты не попрекнула этим Огюста во время церемонии?

— За кого ты меня принимаешь? Я только спросила: «Вы перевозите тело в Лангуаран?» Он кивнул головой… Как ни в чем не бывало…

— Но больше ты ничего не добавила?..

— Нет, я только сказала «а?», достаточно выразительным тоном, само собой…

— Ты извинилась за меня? Ты сказала, что у меня встреча с маклером?

Да, она извинилась за него. Но Огюст Дюпруи удивился, как это его кузен не пришел… Он, вероятно, не видел ничего особенного в том, что Эктор упустит продажу урожая.

— Знаешь, этот его обалделый вид, он все повторял: «Не пришел? Не смог прийти?»

Поскольку Эктор прошептал: «Мне следовало бы…», она возмутилась:

— Ты сошел с ума! Я-то ведь там была!

Он ничего не ответил. Жена расхохоталась бы, признайся он ей, что в ранней молодости они с Огюстом были неразлучны. Она бы в это не поверила или стала бы его презирать. Он возвращался на пятьдесят лет назад и снова видел деревенскую комнату у бабушки Дюпруи, деревянный балкон, юношу, обнаженного по пояс, с гантелями в раскинутых руках. Это был Огюст в то лето, когда они сдали первый экзамен на бакалавра. Комната выходила на юг, на массив гелиотропов и китайской гвоздики.

— Вечерком я попытаюсь повидать Огюста… Чтобы выяснить эту историю с перевозкой, — поторопился добавить Эктор.

— Он, разумеется, занял необходимую сумму… Но тем хуже для тех, кто рискнул своими деньгами: я и слышать о них не желаю. Конечно, я не оставлю Огюста без средств, но об этом счете похоронного бюро пусть и не заикается. Дюпруи всегда любили пускать пыль в глаза. Эти дамы себе никогда ни в чем не отказывали: прислуга, приемный день, ты ведь помнишь?

Эктор заметил, что многие годы Огюст все же и сам зарабатывал как коммивояжер дома Мокудина.

— Да, но даже в те годы приходилось выплачивать им ренту…

— Это было их право: так завещала моя мать.

— Ну и что! У меня, на их месте, хватило бы деликатности отказаться; я предпочла бы обойтись без прислуги.

— Подумай, Ортанс, что ты говоришь? Наши кузены должны были прежде всего думать о своем положении в обществе. На нас стали бы показывать пальцем.

Он попал в цель. Г-жа Беллад опустила голову.

— Я не спорю… Но это еще не значит, что нужно платить за перевозку в автомобиле… Если уж без этого не обойтись, мы могли бы предоставить им наш склеп. Правда, там остается всего два места.

Эктор Беллад неохотно посещал унылую часть города, где жил Огюст — район внешних бульваров поблизости от кладбища, — окружающие его одноэтажные дома, в которых ютились служащие и учителя, немногим отличались от склепов. Здесь со времен его детства не изменился ни единый камень. Он вспоминал новогодние визиты к тетушке Дюпруи. Узнавал стены, дощечку врача под звонком, запах прели: этот район был настолько мертв, что время утратило власть над ним.

С двери еще не были сняты черные драпри. Странно, что против драпри Ортанс не нашла возражений. Очевидно, в ее глазах они были частью необходимого, того, на что люди, даже очень бедные, обязаны потратиться, чтобы почтить семью, к которой принадлежат и которая никогда от них не отрекалась.

Долгий звонок раскатился в доме с закрытыми ставнями. Эктор боялся, что его кузен еще не вернулся из Лангуарана. Но ставни на первом этаже приоткрылись. Он услышал возглас, шум отодвигаемых засовов, и вот он уже в объятиях Огюста. К его лицу прижалась жесткая борода старичка, который прерывисто дышал и всхлипывал без слез. Дом вымерз и пропах кошкой. Дверь с двухцветными стеклами в глубине коридора, выходившая в сад, окрашивала его в красный и синий тона. Эктору показалось, что он слышит голос тетушки Дю-пруи: «Дети, ступайте играть. Не трогайте собаку, от нее воняет».

— Проходи в гостиную… Входи, входи, я сейчас затоплю. Где наша не пропадала! Один раз не в счет. Знал бы ты, как я счастлив, что ты пришел! Если б мне сказали, что такой день принесет мне радость! Не снимай пальто, пока огонь не разгорится.

На алебастровой подставке коптила керосиновая лампа. Ее венчал зеленый абажур, украшенный оборками и галуном. Ничто здесь не сдвинулось с места за пятьдесят лет: все тот же Генрих IV — ребенок на камине, а на консоли — все тот же Амур, стискивающий в своих объятьях петуха. На круглом столике в керамическом горшке возвышалась комнатная пальма, обвязанная розовой лентой. Пианино загромождали фотографии, настолько блеклые, что лица в рамках с выжженным узором сделались неразличимы. Дядя Дюпруи всегда любил искусство, и стены были увешаны картинами. «У них есть Кабье», — говорили с завистью. «У них есть полотно Смита… Раз уж они так нуждаются, могли бы продать своего Кабье».

Огонь не разгорался. Гость умолял кузена не хлопотать, но тот упорствовал, стоя на коленях перед камином, и Эктор видел два маленьких ботинка с еще неотлипшей кладбищенской землей и две кости, проступавшие под потертыми до блеска брюками. Жалкий язычок пламени наконец вспыхнул. Огюст встал.

— А я было перепугался, думал, принесли счет из похоронного бюро, представляешь! Как хорошо, что ты пришел… Это такая потеря… Да, конечно: Эмма очень сдала, но подчас она рассуждала вполне здраво. Она исповедалась… Исповедь ребенка, сказал нам аббат Дюрос со слезами на глазах… В ней был весь смысл моего существования, — добавил он, прослезившись.

— Полно, Огюст, ни за что не поверю, что в твоей жизни не было ничего другого…

Старичок отнял руку, которую Эктор сжимал в своих ладонях.

— Я всегда все делал для семьи… И верил, что не переживу ее. А они меня покинули, одна за другой, сперва Эдокси, потом матушка и теперь Эмма. Конечно, я могу утешаться мыслью, что благодаря мне они смогли до последних дней сохранить положение в обществе. Им доводилось иногда голодать, но они не уронили своего имени. Да, это для меня большое удовлетворение… Потому что не дешево мне обошлось… Вспомни, Эктор: только ты один и можешь теперь это вспомнить… Я был хорошим, блестящим учеником! Сегодня я могу так говорить, не рискуя показаться нескромным. Помнишь господина Фабра, в классе риторики? Он хотел, чтобы я пошел в педагогический, по филологии. Я был уверен, что сделаю карьеру… Но это требовало времени: семья не могла ждать так долго; папа оставил долги, а пенсии, которую нам выплачивали твои родители, едва хватало на хлеб: вместе с прислугой, кормить приходилось пять ртов. Мокудина предложил мне место коммивояжера, ну, скажем, маклера. Я уступил не сразу. Помнишь те каникулы, когда я должен был решиться? У бабушки, комната с балконом… (Эктор смотрит на старичка; он словно ощущает запах кретона той комнаты; балкон был из сосновых досок, и на них еще выступала капельками смола.) Помнишь, как я проплакал целый вечер? Твоя мать была так добра ко мне! Помнишь, что она придумала, чтобы я мог продолжить ученье?

Нет, Эктор ничего не помнил. Огонь опять сник, фитиль в лампе обуглился. Тень Генриха IV — ребенка вырисовывалась на обоях, где бесконечно повторялись огромные цветы дурмана в золотых рамках, засиженные мухами. Все эти предметы, которые на протяжении полувека каждый вторник созерцали старые шиньоны, бывшие «парадным» убором г-жи Дюпруи, теперь глядели на старичка, отказавшегося от педагогического института ради того, чтобы этот еженедельный ритуал мог соблюдаться возможно дольше.

— Так и слышу твою бедную матушку: «У Эдокси восхитительное контральто, великолепная дикция. Эмма вполне прилично играет на пианино. Мы найдем им учеников: в первую очередь все дети из нашей семьи… Вы сможете прожить, пока ты закончишь образование!» Я дал себя убедить. Твоей бедной матушкой руководило только одно — нежность ко мне. Она не отдавала себе отчета в том, на что меня толкала, диктуя письмо к родным, в котором я объяснял им этот блестящий план… Какой ответ я получил! Ты застал меня за разборкой бумаг, и представь, я как раз наткнулся на это восхитительное послание матушки; теперь уже нет женщин такого закала. Эта порода вымерла. Ты должен прочесть его. Не правда ли, оно — великолепно?