Теперь небо совсем очистилось, и «Добрая Надежда», казалось, шла быстрее. Было тепло. Царила полная тишина, которую лишь изредка нарушал шелест волн, расстилавшихся перед судном. Пассажир, однако, не выходил из своей каюты. Казалось, только тут он покоен. Можно было подумать, что вне этой каморки ему грозят всевозможные беды и что стоит ему перешагнуть ее порог — и жизнь его окажется в опасности. Иной раз матросам, гулявшим по палубе, удавалось разглядеть в приоткрытый иллюминатор бледное лицо с блуждающим взором, но оно в испуге тотчас же скрывалось.

Молчание пассажира сначала озадачивало капитана, потом стало его раздражать. Он пригласил этого человека к своему столу, он разговаривал с ним откровенно, как с другом, со старым другом, он даже поделился с ним кое-какими обстоятельствами своей личной жизни, а что получил он взамен? Ничего! Что и говорить, увлекательно проникать в тайны молчаливого человека только посредством наблюдений и собственного ума, но к концу третьей недели капитану это наскучило. В угрюмом лице пассажира проступало что-то отталкивающее, и его молчание уже не вызывало интереса.

Плавание подходило к концу; на борт уже села чайка, предвестница суши, но тотчас же тяжело поднялась в воздух, взмахивая длинными остроконечными крыльями. Однажды, выйдя из-за стола, капитан стал перед гостем, не сказавшим ни слова с самого начала трапезы. Он приподнялся на цыпочки и вновь опустился на каблуки.

— А знаете ли, ведь послезавтра мы прибываем, — сказал он.

Пассажир поднял голову. Строгий вид капитана явно испугал его. Он поморщился, снял пенсне и глухо произнес:

— Я знаю.

Он казался столь удрученным, что у капитана раздражение сменилось сочувствием.

— Что с вами? — спросил он немного погодя. — Вы больны?

Пассажир отрицательно покачал головой.

Когда он направился к своей каюте, судно резко качнуло, и его отбросило от стенки, на которую он опирался, к шлюпке, стоявшей на шканцах. Он судорожно ухватился за канаты и взглянул на море с таким ужасом, словно его неожиданно поставили лицом к лицу со смертью.

— Не пугайтесь! — крикнул ему капитан, шедший за ним на некотором расстоянии.

И капитан помог ему добраться до каюты.

День этот прошел как и остальные, с той лишь разницей, что капитан задал пассажиру меньше вопросов, чем обычно. Он, видимо, примирился с молчаливостью, которую не в силах был преодолеть, и по добродушию, делавшему ему честь, явно стремился быть любезнее прежнего. Быть может, ему внушал жалость действительно подавленный вид путешественника? Иной раз капитан украдкой поглядывал на него и мрачно качал головой. Пассажир ел очень мало и почти все время сидел, склонившись над тарелкой и неустанно потирая руками колени. По его бедной, но опрятной одежде, по сюртуку, застегнутому на все пуговицы, его можно было принять за учителя.

В последний день над мглистым, но спокойным морем взошло солнце, и когда капитан с пассажиром в последний раз сели за стол, небо было лучезарно; свежий ветерок доносил благоухание, в котором уже чудились упоительные запахи деревьев и земли.

— Ну что ж, — сказал капитан, наливая гостю вина, — расстанемся друзьями, выпьем друг за друга.

Выражение лица у пассажира стало страдальческим и растерянным. Он поднял бокал, подержал его секунду в воздухе и вдруг выронил на скатерть.

— Мне надо кое-что сказать вам, — прошептал он.

Он смертельно побледнел и повторил фразу громче, словно боялся, что капитан не расслышал ее. Тот был крайне удивлен и обрадован.

— Вот видите, я так и знал! — воскликнул он, смеясь. — Я не сомневался, что в конце концов вы заговорите. Я знаю море!

И он звонко рассмеялся, однако в смехе его чувствовалось смущение.

— Успокойтесь, — продолжал он, заметив, что пассажир дрожит. — Знайте — со мной можно быть откровенным. Я безупречный исповедник.

Тут пассажир положил руки на стол и склонил голову, сосредоточившись. И он поведал капитану свою историю.

Когда он кончил, капитан поставил бокал на стол и молвил:

— И что же?

— Вот и все, — ответил пассажир.

— Как! — воскликнул капитан. — Из-за этого вы решили эмигрировать? Вы с ума сошли? Вы спокойно жили во Франции…

— Я не был спокоен.

— Но вполне могли бы быть спокойны. Никто вас не подозревал.

Пассажир покачал головой.

— Слушайте, — продолжал капитан, — тут, несомненно, что-то другое. А то, что вы сказали, — какое же это преступление?

При этих словах пассажир живо вскинул взор и уставился на капитана. На висках у него выступили капельки испарины. Вдруг он стукнул кулаком по столу и вскричал:

— Все, что я вам сейчас сказал, — ложь! Я обманул вас. Я не преступник.

— Так какого же черта вы мне все это рассказали? — спросил капитан.

— Рассказал потому, что вы принудили меня. Вы беспрестанно присматриваетесь ко мне, задаете всякие вопросы, вы как полицейский, преследующий убийцу. Я и рассказал, что взбрело в голову.

Он опять стукнул кулаком по столу и закричал, захлебываясь:

— Я боялся. Вы напугали меня. Я еду в Америку по делам. Никакой я не убийца.

Капитан спокойно пожал плечами и улыбнулся.

— Нет, вы убийца, — сказал он, — но меня вам опасаться нечего. Я не донесу.

Пассажир опустил голову, и пенсне его упало на стол. В этот миг раздался резкий звук сирены, и кто-то крикнул с носовой части парохода:

— Земля!

Капитан вскочил с места, бросил быстрый взгляд в иллюминатор.

— Земля! — повторил он.

И добавил:

— Покорно благодарю. Я разглядел ее еще минут десять тому назад.

И он с важным видом вышел из столовой.

Он спустился по трапу, ведущему на палубу, и отдал кое-какие распоряжения находившимся здесь матросам. Вокруг пароходных труб с дикими криками кружились птицы. На горизонте темной полосой обозначилась Америка.

Тут капитан повернулся в сторону столовой, все шесть иллюминаторов которой были ему видны, и, сложив руки рупором, весело крикнул:

— Эй, пассажир! Прибываем!

Но пассажир уже несколько минут был мертв.

Шамсон родился в предгорьях Севенн. «Наш род ведет свое происхождение из этих горных мест… — писал он, — и человек, которого вы повстречаете горной тропой с топором на плече или стрекалом в руках, наверняка будет похож немного на кого-нибудь из моих домашних». Молчаливых тружеников-крестьян Шамсон изобразил в своих первых книгах — «Ру, бандит» (1925) и «Люди на дороге» (1928).

Мальчиком Шамсон пристрастился к живописи. Интерес к ней постепенно оформился у него в профессиональные искусствоведческие штудии: перу Шамсона принадлежит ряд книг по истории французского изобразительного искусства.

В Париж Шамсон перебрался в начале 20-х годов, Свою встречу с литературными кругами столицы он описывал с легким юмором: «Я не стал ни дадаистом, ни сюрреалистом, но благодаря тем и другим навсегда разочаровался в своем призвании поэта. Лабораторные опыты со словом меня никогда не интересовали: раз уж повторить «Божественную Комедию»… невозможно, лучше искать другие пути самовыражения». В первых романах о тяжкой доле крестьян Шамсон и попытался выразить себя. Его имя стали называть в одном ряду с именами писателей-популистов: в «Людях на дороге» и «Наследстве» (1932) и впрямь было больше пассивного сострадания к жертвам капиталистической несправедливости, чем активного противодействия.

События, приведшие к образованию Народного фронта, заставили Шамсона поверить в силу народных масс. Роман «Год побежденных» (1934) — грозное предупреждение: фашизм изувечит и Францию, если не противопоставить ему рабочую солидарность. В середине 30-х годов Шамсон — член комитета Международной ассоциации в защиту культуры, редактор демократического журнала «Вандреди», постоянный сотрудник «Эроп». В 1936 году он побывал в Советском Союзе, в 1937-м — в сражающейся Испании. Его роман «Галера» (1939) обличал интеллигентов, отступившихся от борьбы пролетарского авангарда Франции.