Теперь события стали развиваться довольно быстро. Рено единым духом взобрался на гору и обогнул дом. В водоеме стояли три пятнистые голландки, дрожа от утреннего холодка. Над головой одной из них примостился дрозд. Гнев и презрение охватили человека. Он прицелился в пересмешника — цель была недурная. И вдруг птица запела.

Дрозд ведь не свистит. Он поет. И сразу все звуки в саду, в лугах, в полях и рощах стали тоном ниже. Звонкая, трепещущая от счастья мелодия лилась широкой волной, с неожиданными взлетами и падениями, полная искреннего чувства. И лишь четыре хриплые ноты, в самом конце нарушившие гармонию, говорили о том, что мастер не достиг совершенства. Человек повернул голову, спрашивая себя: неужели это всего лишь обычный пересмешник преподал ему такой урок? Признаться ли? Взглядом он искал соловья — и вдруг убедился, что звуки действительно исходили из жалкого желтого клюва, торчавшего над черным оперением.

Рено открыл казенную часть: пружина выбросила ему на ладонь два сероватых цилиндрика, в которых заключена гибель. Рено подошел к водоему и швырнул их в воду. На поверхности показались два пузырька — как бы приветствие водных глубин, которые хранят столько тайн!

В эту минуту издали донесся голос человека — он звучал повелительно, и все вокруг невольно подчинилось ему. И только тут Рено вспомнил, что у него тоже есть голос.

Он снова подошел к обрыву. В полукилометре от него по ухабистой дороге спускался пастух, гоня к реке четырех белых быков с черными пятнами у глаз, на ногах и на хвосте.

Снова послышался крик пастуха. Слова его звучали как приказ — на диво четко и резко. Вокруг все словно склонилось перед ним, уступая ему дорогу. Настала тишина. Взлетело несколько птиц, Рено окинул взглядом поле. Оно было пусто. И сердце у Рено сжалось.

Он прислонил ружье к ограде и побрел вниз по тропинке. Шагах в двухстах впереди него вспорхнула стайка воробьев.

Он подошел к зарослям боярышника. Там царило молчание. Он взялся за веточку и робко взмахнул ею. Упало несколько капель. Но ничто живое не шелохнулось.

Рено направился к каштану — дерево опустело, птицы оставили его. Когда Рено приблизился к дереву вплотную, все вокруг было мертво, и он испугался.

Он пошел дальше, но вместе с ним передвигались и границы круга, живым центром которого он был, — круга, в чьи пределы не решалось ступить ни одно существо.

Уже совсем рассвело. На противоположном склоне по рыжему полю, поскрипывая, тащился плуг. Низко опустив голову, его волокла белая лошадь; она высоко поднимала ноги, чтобы не увязнуть в глине. Сухо щелкал кнут.

Рено повернул обратно. Он с тревогой ждал, будет ли по-прежнему тяготеть над ним проклятье. А оно преследовало его. При каждом шаге перед ним разверзалась бездна молчания, — и он, точно нищий, протянул к лесной чаще руки, безоружные и до смешного бессильные. Однако ничто не ответило на его призыв.

Ему хотелось плакать, но не было слез. Он вернулся домой. У порога сидела кошка и облизывала лапы. Человек заметил, с каким недоверием взглянула она на него сквозь щелочки прищуренных глаз. Он толкнул дверь. Животное скользнуло за ним следом и замяукало, прося молока. Он с отвращением налил ей в миску то, что оставалось на дне горшка, — свой собственный завтрак.

Затем он снова вышел на крыльцо и свистнул собаку — породистого сеттера. Из конуры показался клубок черной шерсти, и на Рено обрушились две лапы, язык и хвост, Он схватил мохнатую голову, еще влажную от тепла конуры, и прижал к себе.

Над холмами вставало солнце; его золотистые блики осветили верхушки кедров и каштанов. Легкие тени еще скользили в траве. Перебегая с листка на листок, сноп света достиг края низины и перекинулся на противоположный склон. Точно выпущенные из пращи, в небо уносились жаворонки.

И впервые в жизни Рено ясно почувствовал, что все это не для него. Прижавшись друг к другу, человек и единственное из всех живых существ, чей разум созвучен его разуму, смотрели, как зарождался этот день, чуждый им.

И Рено думал: «В этом мире, который я держу на мушке моего ружья, я все равно что изгнанник. Кто из живых существ согласится предоставить мне место рядом с собой, стоит мне подать голос? Я — вынужденный властелин навеки враждебной мне вселенной. Ничто не может сравниться с ужасающим одиночеством, на которое я обречен».

И он посмотрел на своего друга.

«Жил в древности человек, попытавшийся преодолеть это роковое отчуждение, — могущественный царь, которому было подвластно все. И неудача, которую он потерпел, весьма поучительна… У меня только и есть что вот эта собака, — промелькнуло в голове у Рено.

Как бы мне хотелось знать, не навлек ли я и на нее проклятье изгнания? Душа ее непроницаема для меня. А ведь она мой единственный проводник, связующий меня с другими существами. Тайна творения сокрыта от меня. Это животное приоткрывает мне ее, но лишь издали. О моя всемогущая черная собачонка, я преклоняюсь перед тобой, ибо благодаря тебе я не стою нагой, одинокий и несчастный посреди этого огромного мира!»

Рено поднялся, сделал несколько шагов, взялся за ручку двери. Он не был лишен воображения. Живо представил он себе свою теплую постель и спящую в ней, раскинувшись, жену, — черные волосы ее распущены, одна рука согнута в локте и лежит на подушке.

Он окинул взглядом парк, поля и, глубоко вздохнув, прошептал:

— Вот оно, мое логово. Я сын богов. Но я никогда не смогу стать даже последним из муравьев.

Сюпервьель — уроженец Монтевидео. Когда ему не было еще а года, он потерял родителей и воспитывался в семье своего дяди — уругвайского финансиста. В середине 90-х годов Сюпервьель приехал в Париж, намереваясь заняться правоведением, но в нем возобладал поэт: в 1900 году он дебютировал книгой стихов «Дымка прошлого».

Вся последующая жизнь и творчество Сюпервьеля были как бы связующим звеном между двумя материками; он живет то в Париже, то в Уругвае, а в его стихах французская поэтическая традиция обогащается темами и образами, навеянными свежестью и очарованием природы, среди которой протекло его детство.

Постепенно освобождаясь от влияния сюрреалистов, поэзия Сюпервьеля становится все более прозрачной. Поэтическая вселенная Сюпервьеля пронизана космическими токами, связующими воедино «землю людей» и волшебное царство животных («Дебаркадеры», 1922), мир живых и мир мертвых («Невинный каторжник», 1930). Биение человеческого сердца сливается в его стихах с «гармонией сфер», с ритмами всего мироздания, микрокосм и макрокосм взаимопроникают и взаимообогащают друг друга («Тяготения», 1925). Подобная «выспренность» (если понимать это слово в том смысле, какой ему придавали русские поэты XVIII в., производя его от глагола «воспарять») не уводит поэта в сторону от реальной действительности, а поднимает над ней, помогая пристальнее вглядеться в ее мельчайшие проявления и угадать сквозь их внешнюю бессвязность и скоротечность незыблемую и соразмерную структуру первооснов бытия.

Откликом на трагические события второй мировой войны, заставшей поэта в Уругвае, явились его гневные и скорбные «Стихи о Франции в беде», полные боли за поруганную и растерзанную страну.

Прозу и драматургию Сюпервьеля трудно, а подчас просто невозможно отделить от его лирики. Сюпервьель-прозаик остается поэтом, сказочником, фантастом («Человек из пампасов», 1923; «Ребенок в открытом море», 1931; «Приникнув к источнику», 1933; «Молодой человек в воскресенье…», 1955).