Шарль Дюран скончался в возрасте шестидесяти пяти лет, оплакиваемый осиротевшей семьей. Всю Францию охватила глубокая скорбь. Дабы утешить несчастную вдову, власти назначили ей государственную пенсию. Дети и внуки покойного получили почетные должности. Его произведения были переизданы за счет казны. Статуи Дюрана установлены в его родном городе и в зале ожидания Дипломатического института в Лоншане. Портреты его украшают ряд музеев. Бывшая Поросячья площадь в Париже переименована в площадь Шарля Дюрана. Биография Шарля, написанная его бывшим секретарем, ныне сенатором и директором Главного управления, включена в школьные учебники наряду с биографиями Пьера Корнеля и Вольтера.

Составить себе представление о философской системе Дюрана довольно трудно. Иные, опираясь на афоризмы, которые мы процитировали выше, пытались представить его каким-то ученым психиатром. Мы же полагаем, что он и слова такого не знал. Дюран был простой человек, и об этом не надо забывать. Другие ограничивались сравнением его с Распайлем и Беранже, не задумываясь над тем, что Распайль был ученым, а Беранже — поэтом. Но самые глубокие интерпретаторы видят в философии Шарля Дюрана «добродушную снисходительность», что, как нам кажется, более всего соответствует истине. Однако, как сам он часто говорил: «Не следует ничего преувеличивать». Вспомним его замечательное изречение, последнее, произнесенное им уже на смертном одре: «Я никогда никого не презирал, кроме моих неудачливых коллег!» Так что мы отнюдь не склонны усматривать в творчестве Дюрана ханжеский оптимизм, который кое-кто пытался приписать этому мыслителю, одному из величайших умов, прославивших человечество.

Его дед — Михаил Аполлинарий Костровицкий, польский дворянин, штабс-капитан русской армии в отставке, после поражения польского восстания 1863 года бежал из Варшавы в Рим. Здесь и родился Вильгельм Владимир Аполлинарий Костровицкий, двадцать лет спустя принявший литературный псевдоним — Гийом Аполлинер.

В начале века определилось его призвание лирического поэта и иронического рассказчика. Поэзии Аполлинера присущи чистый тон, мужественная искренность, трагедийное восприятие жестокости жизни (цикл «Бестиарий, или Кортеж Орфея», 1911). Его книга «Алкоголик (1913) вобрала в себя и интонации народной песни, и эпический голос большого города, и ренессансное вольнодумство поэта.

И в поэзии и в прозе Аполлинер нередко экспериментировал. Ему принадлежит романическая обработка легенды о волшебнике Мерлине — «Разлагающийся чародей» (1909) и посмертно изданный роман «Сидящая женщина», созданный по принципу ассоциативного письма. Его дар рассказчика, тончайшего психолога раскрылся в новеллистических миниатюрах, которым свойственны все оттенки раблезиански жизнерадостного и вольтеровски «простодушного» смеха.

Аполлинера искушали модернистские веяния эпохи: символизм, футуризм, кубизм, сюрреализм. Но ни одной из этих школ не удалось сковать его цепями своих догматов. Ценой неизбежных потерь, но с неизменным упорством он выбирался из очередных тупиков на свою дорогу, которую сам назвал «новым реализмом».

Накануне первой мировой войны поэт ощутил накаленность общественной атмосферы, он сознавал, что грядет время революций. В декабре 1914 года Аполлинер добровольцем вступил в армию; желание видеть Польшу свободной — один из мотивов этого решения. 17 марта 1916 года он получил на фронте ранение в голову. Первые военные стихи, в духе куртуазной лирики, адресованные возлюбленной — «прекрасной даме», окрашены воинственным презрением к врагу. Изведав все тяготы окопной жизни, Аполлинер создает лирическую хронику трагедии войны, протестуя против бессмысленного разрушения и убийства (сборник «Каллиграммы. Стихотворения мира и войны 1913–1916», 1918). Итоговое размышление Аполлинера о судьбах старого мира в трагифарсе «Цвет времени» (1918) звучит как эпитафия эпохе самоубийственного индивидуализма.

Творчество Аполлинера оказало глубокое воздействие на европейскую литературу XX столетия.

Двадцать пятого июня 1906 года, когда кардинал Порпорелли кончал обедать, ему доложили, что прибыл французский священник аббат Делонно и просит принять его.

Было три часа дня. Безжалостное солнце, которое некогда распаляло всепобеждающую хитрость в древних римлянах, а ныне едва подогревает холодную изворотливость в римлянах наших дней, хотя и заливало жгучими лучами площадь Испании, где возвышается кардинальский дворец, все же щадило личные апартаменты монсеньера Порпорелли; благодаря опущенным жалюзи там царили приятная прохлада и ласкающий полумрак.

Аббата Делонно ввели в кардинальскую столовую. Это был священник из Морвана. Своим упрямым выражением лицо его несколько напоминало лицо индейца.

Уроженец Отена, он, видимо, происходил из какого-нибудь кельтского уголка древней Бибракты, на горе Беврэ. В Отене — городе, возникшем в галло-романскую эпоху, — и в его окрестностях до сих пор еще встречаются галлы, в чьих жилах нет ни капли латинской крови. Аббат Делонно принадлежал к их числу.

Он приблизился к князю церкви и, по обычаю, поцеловал перстень на его руке. Отказавшись от сицилийских фруктов, отведать которых предложил ему монсеньер Порпорелли, аббат объяснил цель своего приезда.

— Я желал бы, — сказал он, — получить аудиенцию у нашего святейшего отца, папы, но непременно с глазу на глаз.

— Секретное правительственное поручение? — спросил кардинал, прищурив один глаз.

— Отнюдь, монсеньер! — ответил аббат Делонно. — Причины, побудившие меня просить об этой аудиенции, затрагивают интересы не только французской церкви, но и всего католического мира.

— Dio mio![14] — воскликнул кардинал, надкусывая сушеный плод инжира, начиненный орехами и анисом. — Это в самом деле так важно?

— Очень важно, монсеньер, — подтвердил французский священник, который вдруг заметил на своей сутане застывшие капли воска и теперь старался соскоблить их ногтем.

— Ну что там опять происходит? — досадливо протянул прелат. — У нас и так достаточно мороки с вашим законом об отделении и с бредовыми писаниями этого ландсгутского каноника из Баварии, который без конца выступает против догмата непогрешимости…

— Безумец! — перебил его аббат Делонно.

Монсеньер Порпорелли закусил губу. В молодые годы, когда он еще был простым флорентийским священником, он тоже поднимал голос против догмата непогрешимости, но потом склонился перед ним.

— Аудиенцию вы получите завтра, синьор аббат, — сказал кардинал. — Вы знакомы с церемониалом?

Он протянул руку; священник наклонился, запечатлел на ней звучный поцелуй и стал пятиться к двери, где, уже перед самым выходом, отвесил еще один глубокий поклон, а кардинал тем временем, с усталым видом посылая ему благословения правой рукой, левой шарил в корзине с фруктами и на ощупь отыскивал персик.

На следующий день аббат Делонно был введен в папские покои; опустившись на колени, он поцеловал кончик туфли его святейшества, а затем решительным движением поднялся и по-латыни попросил выслушать его без свидетелей, как на исповеди. И — какая снисходительность! — святой отец не отверг его дерзновенную просьбу.