Так знайте же, она прошла по дорожке мимо террасы, прошла с охапкой вереска, встряхивая ее, чтобы сбросить увядшие цветы. И ее божественная грудь вздымалась скорее от биения сердца, чем от дыхания.

— Это новая аптекарша, — объявил инспектор так же бесстрастно, как в оратории исполнитель речитатива возвещает, что самаритянка близко, уже в двадцати, уже в десяти шагах, что она вот-вот появится.

Смотритель дорог зачарованным взором провожал неземное видение, не замечая того, что между соснами виднелось уже только ее платье, да что я говорю — платье, — только небо.

— Она совсем девочка, такая худенькая, — сказала г-жа Блебе.

— Она только кажется худышкой, — возразил инспектор.

Все равно, как ее ни назови — девочкой или худышкой, но если бы наутро ее нашли задушенной, американские детективы несомненно признали бы за убийцу смотрителя дорог, потому что его изображение навсегда запечатлелось у нее на сетчатке.

— Исчезла, совсем исчезла, — шептал он, но так громко, что дамы встрепенулись и уставились на него беспокойным взглядом. Пенсне у него на носу дрожало, как дрожит образок на сердце у первопричастниц. Коко, задетая за живое, отняла руку, он не стал ее удерживать, только крепче сжал губы, а инспектор продолжал не спеша все так же монотонно рассказывать биографию аптекарши:

— Она родилась в Ла-Шатре, как Жорж Санд. Ее можно принять за шатенку, но на самом деле она брюнетка. Кто ее мать? Мать ее была акушеркой.

Коко вскрикнула: по ее бархатной юбке полз паук. Прерванный на полуслове, старик инспектор рассердился, решив, что Коко усомнилась в достоверности его рассказа, и, повернувшись к ней, сказал:

— Говорю вам, ее мать была акушеркой — не какой-нибудь бабкой-повитухой.

Он слишком поздно убедился в своей ошибке. Последовало ледяное молчание, тем более неприятное, что на Коко напал неудержимый смех, и, не решаясь закрыть лицо руками, она только кудахтала. К счастью, фоксу г-жи Дантон показалось, что в одном из гостей он узнал своего исконного врага, и под его громкий лай инспектор осмелился уточнить:

— Ее мать была акушеркой в Шатору. Это она принимала Эжена, крестника г-жи Ребек. Она отлично знала свое дело, роды у нее всегда проходили удачно. Умерла она лет двадцать тому назад, произведя на свет нашу аптекаршу.

Господин Пивото рискнул пошутить, но весьма осторожно, рискнул, так сказать, ставкой в двадцать су.

— Пожалуй, мы все, кроме моей жены, не обошлись в свое время без акушерки и без бабки.

Дело в том, что г-жа Пивото родилась в поезде, между Ла-Мот-Бевроном и Монтаржи. Она улыбнулась мужу не без благодарности и не без гордости, вспомнив, как удивлялись учительницы в пансионе, когда, заполняя список представленных к награде учениц, спрашивали о месте ее рождения.

Госпожа Блебе пожалела аптекаршу:

— Бедняжка!

Госпожа Блебе жалела всех на свете: волов, потому что на них надевают ярмо, ос, потому что их давят, бедненький мед, потому что его кушают; жалела не ради того, чтобы пожалели и ее тоже, а просто по привычке и еще, может быть, чтобы не усложнять своих чувств, так же как находила во всем, что нюхала, запах гелиотропа и во всем, что кушала, — вкус орехов. Но смотритель, не подумав, угрожающе запротестовал:

— Почему «бедняжка»? Позвольте узнать, почему «бедняжка»?

Госпожа Блебе остолбенела от неожиданности. Солнечный свет, мирные и привычные звуки вдруг стали для всех так же невыносимы, как рыночный галдеж для больного. Г-жа Блебе даже позабыла пожалеть смотрителя дорог, и ветер играл волосами на ее голове и цветами на ее шляпке, принимая их за живые. От дуновения воздуха отмахивались, как от мошкары. Голос инспектора звучал так фальшиво, что фокс г-жи Дантон не выдержал и завыл; он замолчал, только когда инспектор нагнулся и, сделав вид, будто отколупнул от ковра кусочек рисунка, запустил его, как камешек, на лужайку, видимо ожидая, что он отскочит рикошетом. Одна г-жа Ребек, понимая, к чему обязывают светские приличия, молча, закрыв глаза, горевала.

«Влюбился, — думала она. — В кого влюбился: в аптекаршу! И это не меньше чем на полгода. Если он женится на Коко, еще ничего не потеряно. Но упаси бог, если он остановит свой выбор на старшей!»

Смотритель дорог в сопровождении папаши Беноша, старшего дорожного мастера, совершал еженедельный обход. Они шли по национальной дороге, как корабль идет по течению, шли не отдавая себе в том отчета, а в деревнях сами собой замедляли ход, как корабль в шлюзе. Они инспектировали кучи щебня, не глядя на них. Только папаша Бенош вдруг начинал думать. Он думал: «Какой отличный денек!»

И всякий бы это подумал: в небе — три-четыре розовых облачка да несколько стаек скворцов, которые с упорством осы, бьющейся о стекло, ударялись о горизонт. Телеграфные столбы гудели так, словно из всех кантонов сразу слали телеграммы, поздравляя с таким отличным деньком. Упрямый ветер стряхивал, сбрасывал с деревьев жару, и она тут же прицеплялась к прохожим. Папаша Бенош пробовал дремать на ходу, но ничего не получалось: в своей нагретой солнцем голове он вынашивал новую мысль. Он думал: «Отличная дорога!»

И, пущенная в ход, его мысль уже не знала удержу. Она работала, перечисляя все кантональные общины, все окружные кантоны, адреса всех кантональных делегатов. Мало-помалу она перешла на другое, обрела голос, и смотрителю еще раз пришлось выслушать небылицы, сделавшие его спутника личностью легендарной, — рассказ о гусятах, которые утонули в городском бассейне, оправдав тем самым страхи высидевшей их курицы, рассказ о ледащей кобыле, которую он два года подряд водил с ярмарки на ярмарку, убеждая барышников: «Вот это лошадь так лошадь! Поставьте ее крупом к стене, и если она попятится хоть на шаг, я вам ее даром отдам».

— Бенош, Бенош! Вы ребенок! — проворчал смотритель.

— Я шутник, — отпарировал Бенош, причмокнув губами, — вот я кто!

Все же он замолчал; они подходили к постоялому двору. Любовница смотрителя сидела на пороге, но она даже не поднялась ему навстречу. Она была одна, хозяина никогда не было дома, вероятно, он объезжал окрестные деревни, вербуя постояльцев, в надежде, что в один прекрасный день гуртом пригонит их к себе на двор. Бенош деликатно удалился на реку удить рыбу, и смотритель, пылая страстью, поднял хозяйку и унес ее в своих объятиях к стойке. Там он выпил бутылку пива и сел отдохнуть, — он очень устал.

Лучи солнца проникали сквозь узкие оконные стекла длинными полосами, как свет уличного фонаря. При вечернем освещении пейзаж приблизился, наклеился на окно, будто витражная бумага, и хотелось сцарапать ногтем часовню, доводившую до одури звоном своих колоколов. Но сначала лень было шевельнуть пальцем, а потом трезвон уже не мешал, постепенно став привычным. Суп на плите булькал, как родник, который еще только-только пробивается на свет божий и не знает, смеяться ему или плакать. Смотритель сидел, подперев рукой голову, и не знал — счастлив он или несчастлив, и ему казалось, что его любовница разжирела.

— Елена! — позвал он.

Елена, прислонившаяся к стойке, была прекрасна и в то же время нелепа, как наряженная в платье статуя. Серьги в ее ушах были такого огромного размера, что ему захотелось привязать к ним веревочки и поиграть в лошадки. Вероятно, желая отвратить от себя эту опасность, она подошла к нему и взяла его руки в свои — взяла в свои большие загорелые руки, будто специально созданные для того, чтобы хлопать по ним изо всех сил, играя в «Отгадай, кто тебя ударил». Пробило четыре часа.

Когда пробило пять, она поправила прическу, и они вышли из дому. Эндр блестящей лентой, будто след гигантской улитки, тянулся среди пологих холмов, где луга спускались террасами. Правой рукой смотритель прикрывал свой красный галстук, боясь быков, но совершенно напрасно: галстук был такой маленький, что на него не покусился бы даже лягушонок. Он не знал, что делается с его левой рукой. Он не знал, что делается с его сердцем.