Дюдюль пристально на него посмотрел и тут же выпалил десяток-другой ругательств, большая часть которых непосредственно задевала честь матери, сестры и жены того, кто отважился задать вопрос… А между тем неосмотрительный солдат попал в самую точку. Дюдюль, презиравший бесконечные взыскания за свое чрезмерное пристрастие к спиртному точно так же, как он презирал опасности передовой, добровольно лезший в самое пекло, прямо-таки бредил наградой, которую считал вполне им заслуженной и которая вследствие упорного невезения уже раз двадцать миновала его. А все дело в том, что через месяц ему предстояло отправиться домой на побывку.

Капитан распорядился распределить военные кресты по жребию. Человек снисходительный и справедливый, он полагал, что все его солдаты в более или менее равной мере достойны награды, и, прибегая к такому нехитрому способу раздачи крестов, выходил из затруднительного положения, никого при эхом не обидев. Тем самым ротный как бы негласно воздавал должное коллективной доблести своего подразделения, и все солдаты умели это ценить. Все, кроме Дюдюля.

Судьба явно оставалась равнодушной к его заветной мечте.

В мрачном настроении от этой, как он считал, вопиющей несправедливости, в стельку пьяный и, видимо, решивший на все наплевать, Дюдюль, прижав к груди двухлитровый кувшин с вином, бранясь и спотыкаясь, плелся вдоль траншеи.

Наш славный сержант, который прекрасно знал причуды своего Дюдюля и уже не однажды имел случай убедиться, что как бы ни был пьян этот детина, он трезвеет при первом же выстреле семидесятимиллиметровой пушки, смотрел на него прищурившись и едва заметно улыбался.

Однако, несмотря на благородную способность безнаказанно вливать в себя непомерные дозы спиртного, на сей раз Дюдюль свалился у самого входа в блиндаж и уснул, да с таким еще храпом, что мог бы заглушить разрывы тяжелых снарядов. В этом состоянии мы и увидели его на пороге землянки, грузного, багрово-красного, распластанного в заледеневшей окопной грязи.

— Что-то с ним нынче стряслось, — сказал сержант. — Набросьте на него одеяло, пусть проспится…

Но, как на грех, в эту ночь наш взвод назначили в наряд — доставлять воду. Задание это довольно опасное. Сержант взглянул на Дюдюля. Что с ним делать? Ни на что человек не годен… Наказать?.. Предать военному трибуналу?.. Еще обвинят в дезертирстве, приговорят, чего доброго, к расстрелу… Оставить без внимания?.. Самому может нагореть… Но, как уже сказано, наш сержант был славный парень, и мы пошли в наряд без Дюдюля.

Только мы двинулись по ходу сообщения, как вдруг, из-за поворота, навстречу нам показалась цепочка людей, направлявшихся к нашему укрытию.

— Генерал!.. — испуганно сказал кто-то.

Сержант взглянул на Дюдюля, потом на генерала и сразу понял: дело дрянь.

— Что за человек? — спросил генерал, указывая стеком на Дюдюля. — Убитый? А вам разве не известно, что я запретил оставлять трупы в окопах? Постойте, да он вроде храпит…

— Мой генерал… — послышался голос сержанта.

Генерал кивнул.

— Мой генерал, это один из моих людей, он только сейчас вернулся, ходил в разведку уточнять расположение немецкого поста подслушивания. Устал очень, вот и заснул… Это я накрыл его одеялом.

— Запишите имя, личный номер, из какого подразделения, — сказал генерал своему адъютанту. И не спеша удалился.

Спустя неделю Дюдюль был ошеломлен радостной вестью — приказом по бригаде он был удостоен награды как «отличившийся при выполнении опасного задания…».

— А какого — и не сказано… — бормотал он, читая и перечитывая текст приказа.

Человек в рваном синевато-зеленом мундире вышел из сарая, где содержались арестованные, и, отдав мне честь с несколько смутившим меня подобострастием, проговорил:

— Это вы, господин адвокат, назначены моим защитником?..

— А как, скажите, вас зовут?

— Жак Озуэн…

— Ага, помню! Оскорбление старшего при исполнении им служебных обязанностей?

— Да, вроде бы так… Жандарм где-то вычитал, что я могу загреметь лет на пять, если не на все десять…

— Я ознакомился с вашим делом.

— И все-таки это чересчур… Из-за такой-то ерунды…

— Расскажите-ка мне все по порядку. И ничего не упускайте.

— Ладно, вам, моему адвокату, могу рассказать, но только все это было совсем иначе. Я их еще и не так обложил, а куда похлеще. Но Корнель — парень что надо. Он вовсе не хотел меня подводить. Он и сам не ожидал, что дело пахнет судом. Тем более я был слегка навеселе… А раз человек выпил, значит, можно ему малость спустить… И потом, мы с Корнелем друзья, мы были с ним неразлучны все равно как портки с задницей…

— Корнель — это ваш сержант?

— Так точно, мой сержант… И потом, если б это не случилось во время строевых занятий, разве он стал бы шум поднимать? Ну, в общем, он подал рапорт, но в рапорте написал — вы же это читали, — что я, мол, отказывался подчиняться приказаниям, и в ответ на… уж и не помню точно на что… короче, в ответ на замечания унтер-офицера оскорбил его, обозвав «жалким недоноском» и «слизняком»… На самом-то деле я сказал кое-что похуже, и опиши он все в точности, трибунал пришил бы мне оскорбление армии, и тогда мне бы несдобровать — закатали бы лет на пять, не меньше. А Корнель описал все так, как вы прочли. Ну, я, конечно, держусь тише воды, ниже травы, и если так вести себя дальше… Послужной список у меня хороший… Сами читали… И Корнель этого не отрицает…

— Да, я читал. Это крайне важно. Это ваш единственный шанс. Но все-таки расскажите мне, как было дело…

— Пожалуйста, могу рассказать! Значит, он стал ко мне привязываться — почему, мол, я не равняюсь как положено, почему плохо поворачиваюсь по команде «кру-гом» и прочее… Но посудите сами… Всего три дня, как с передовой… Это ж вам не с курорта все-таки… Тут он мне и говорит: «Капитан смотрит. Придется влепить тебе четыре наряда вне очереди…» А я ему в ответ: «Дерьмо! Все офицеры дерьмо! Все недоноски! Выблядки поганые!» Вот как я ему сказал… К счастью, он…

— Ну и ну! А были свидетели?

— Как же! Все ребята! Но их-то мне бояться нечего! Никто не пойдет доносить…

— Не в этом дело, дорогой. Очень хорошо, что вы мне рассказали… Главное теперь — исправить оплошность, допущенную сержантом. Приятель ваш и не подозревает, что, желая сделать как лучше, он подложил вам порядочную свинью…

— То есть как это так?!

— А вот так. Смешно, конечно, получается, но закон есть закон. Скажите начальнику: «Выблядок!», и тогда, согласно военному кодексу, вы заработаете от одного года до пяти лет тюрьмы, это если оскорбление нанесено вне службы. А если вы оскорбили его при исполнении им служебных обязанностей, то вам полагается от пяти до десяти лет принудительных работ, и сейчас, кстати, вы на волосок от этого. Дело в том, что военный кодекс был составлен еще во времена Второй империи доблестным маршалом Вайяном и предназначался для армии Наполеона Третьего. Подобных вещей в ту пору и не знали. Да и откуда бы — при той драконовской дисциплине малейшая вольность в разговоре со старшим жестоко каралась… Но если вы говорите: «Все офицеры — выблядки!», то это уже не есть оскорбление, нанесенное тому или иному чину. Это — оскорбление, задевающее честь всей армии, то есть, иными словами, поношение настолько чудовищное, что маршал Вайян не пожелал упомянуть о нем в своем кодексе даже намеком. Военный кодекс просто не предусматривает чего-либо подобного! А посему в данном случае провинившийся подпадает под действие гражданского закона Республики, принятого в тысяча восемьсот девяносто первом году и карающего за оскорбление армии тюремным заключением сроком не более трех месяцев. Понимаете теперь, почему вы крайне заинтересованы в полном восстановлении истины? И запомните: если вы хотите, чтобы шалости такого рода впредь обходились вам подешевле, употребляйте только обобщающие формулировки: эффект тот же, зато стоит он в десять раз дешевле.