Злые языки говорят, что от волнения он, по привычке, прибавил: «Да будет с вами милость господня». Но я навел справки и знаю из достоверных источников, что это неправда, верьте мне: это злостная клевета.

Жироду родился в городке Беллак провинции Лимузен. Окончил в Париже Эколь Нормаль и в 1910 году вступил на дипломатическое поприще. Был дважды, ранен на фронтах первой мировой войны. В 20-е годы возглавил ведомство печати министерства иностранных дел. В годы «странной войны» — правительственный комиссар по делам информации; подал в отставку, когда к власти пришел Петэн.

В раннем творчестве Жироду стремился выразить контраст между гармонией природы, и социальной дисгармонией, тягостное предчувствие всемирной катастрофы. В войну 1914–1918 годов внутренняя смятенность писателя сменилась у него осознанной тревогой за судьбы человечества. В романах «Симон патетический» (1918), «Союзанна и Тихий океан» (1921) художник задумывается над естественным стремлением человека к счастью и невозможностью «робинзонад» в XX веке.

В романе «Зигфрид и Лимузен» (1922) Жироду с позиций буржуазного радикализма размышляет о хитросплетениях власти, политики и идеологии, от которых, по его убеждению, зависит участь отдельных людей и судьбы народов. Углубляя эти мысли, он создал инсценировку своего романа — «Зигфрид» (1928). Вскоре ход европейской истории побудил Жироду обратиться к соотечественникам с предостережением: новая угроза миру исходит от прусского милитаризма и фашизма (пьесы. «Фуги на тему Зигфрида» и «Смерть Зигфрида»). Драмы Жироду 30–40-х годов остро конфликтны. Героев разделяет этика, мораль, философия. Художник не равнодушен к их интеллектуальным поединкам. Комедийно-иронически, а порой и гротескно-сатирически очерчены им честолюбцы и исступленные фанатики в «Юдифи» (1931), продажные циники и рутинеры в комедии «Троянской войны не будет» (1935), тираны в трагедии «Электра» (1937), эгоисты, презревшие свой общественный долг («Содом и Гоморра», 1943), биржевики и их челядь («Безумная из Шайо», опубликована в 1946 г.). Вера Жироду в разум и совесть человека, в торжество гражданской доблести над злом индивидуалистического равнодушия порождает масштабность его театра. Парадоксальность стиля, его изысканную метафоричность — все изобразительные средства художник подчинил единой задаче: научить людей смотреть в грозное лицо реальности и принять на себя долю ответственности за жизнь в этом трагедийном мире.

В годы фашистской оккупации Жироду до последнего вздоха верил в освобождение родины, но встретить свободу ему не пришлось.

В этот вечер никто из гостей г-жи Ребек не замечал, как красивы присутствующие дамы. Мужчины предоставили им играть в безик, а сами уселись поудобнее и курили, положив локти на стол. С веранды все смотрели на уходящее солнце: так в городах, более облагодетельствованных судьбой, смотрят на уходящий поезд. Солнце было предвечернее, уже не такое яркое, и можно было подумать, что г-жа Дантон, которая обмахивалась носовым платком, шлет с перрона вокзала привет уезжающей родственнице. Был тут и какой-то оголтелый соловей, распевавший при свете дня, до того напрягая горлышко, что казалось, будто у него вот-вот лопнет жилка. Была тут и Коко Ребек, сидевшая рядом с матерью и подражавшая руладам соловья, но так неискусно, что птичка не принимала эту насмешку на свой счет и пела с тем же самозабвением. Была тут и Люлю Ребек, она предлагала гостям сахар и бенедиктин так робко, так ненавязчиво, словно приготовила их собственными руками; около нее сидел смотритель дорог, он зло высмеивал щипчики для сахара и вместо них пользовался пальчиками соседки, большим и указательным.

— Вы оригинал! — говорила черноволосая г-жа Ребек, а про себя думала: «Каким он будет прекрасным зятем, если женится на Люлю, потому что любит брюнеток, или на Коко, если предпочитает блондинок. Деловой и притом скромный». Еще учеником лицея в Бурже он получал решительно все награды, и теперь его рыжие, остриженные бобриком волосы представлялись ей золотым книжным обрезом.

Он как раз рассыпался в комплиментах Коко, а она, чтобы не отвечать, продолжала мурлыкать себе под нос. Вот ведь несообразительная девица! Матери пришлось подхватить разговор.

— Вы ее балуете, — сказала она. — Средние ноты у нее, правда, приятные, но мы с причудами. При ангельском терпении и то не добьешься, чтобы Коко отчетливо произносила слова. Мне приходится заставлять ее по нескольку раз на день петь пятое действие «Фауста».

— В этом есть своя прелесть, — возразил смотритель дорог. — Возьмите американок. Или хотя бы немок. Какая у них дикция? Однако немки прославились на весь свет своей музыкальностью. Уверяю вас, в этом есть своя прелесть.

— Нет, это недостаток, — заявила г-жа Ребек не терпящим возражения тоном. — Коко француженка во всем, и в пении она тоже будет француженкой. Немки едят в пивной — Коко будет готовить дома, как, впрочем, и Люлю. Американки танцуют кекуок — Коко будет танцевать польку, и мазурку, и кадриль, если, конечно, это не вызовет у нее сердцебиения. Послушай, Коко, перестань упрямиться, попробуй внятно произнести первую попавшуюся фразу, ну хотя бы: «Я люблю пирог с капустой», или другую, какую тебе угодно, скажем: «Я люблю пирог с кислой капустой».

Коко повернула голову, будто бы фраза, сказанная матерью, была зашифрована и содержала приказ поглядеть на г-на Дантона, который как раз ковырял в ухе мизинцем и теперь, застигнутый врасплох смотревшей на него барышней, принялся для отвода глаз со всей силой теребить мочку, словно неожиданно обнаружив в ней серьгу.

— Она в гроб меня вгонит, — сказала г-жа Ребек и пошла играть в безик.

Смотритель дорог взял двумя пальцами руку Коко, словно собирался положить ее в кофе вместо сахара.

— Мадемуазель Коко, — взмолился он, — для меня, для меня одного повторите фразу, сказанную вашей матушкой!

Коко с отличавшим ее своенравием возразила:

— Это будет неправдой: я не люблю капусту.

Он не без остроумия заметил:

— Вы ошибаетесь, мадемуазель Коко, — как раз в капусте находят то, что вам больше всего нравится, — маленьких мальчиков еще в пеленках и свежее масло.

Коко рассеянно улыбнулась, занятая своими мыслями; она думала, какого цвета взятые порознь волоски смотрителя: такого же рыжего, как все вместе, или нет.

— Мне больше всего нравится Париж! — сказала она, неожиданно погрустнев.

Он принялся расхваливать Париж, где прожил полтора месяца. Как он ее понимает! Пройдя бульвар Рас-пайль, выходишь прямо на бульвар Сен-Жермен, а в двухстах метрах оттуда площадь Согласия, напротив церковь св. Мадлены, напротив церкви — палата депутатов, Дом инвалидов; напротив Дома инвалидов — мост Александра III. Все улицы вымощены булыжником; и все это сделано меньше чем за полгода! Но что касается его лично, ему больше нравится Женева.

Они замолчали, потому что замолчали все на веранде: свет уже начал меркнуть, и пейзаж тоже стал зыбким, расплывчатым, как проекция диапозитива, когда ее только еще наводят на фокус. Северный ветер — все, что осталось от ушедшей зимы, — разыскал где-то опавшие листья, и они бежали за ним вдогонку и разом останавливались, как только останавливался он, проявляя такую же сообразительность, что и старые дамы, пытающиеся догнать трамвай. Соловей в неровном полете вышивал зигзаги на сосняке. Местами уже затемненная, словно меняющая кожу, дорога, вившаяся вокруг холмов, устало разжимала объятия. В затихшем саду сильней ощущалась уединенность. Коко улыбалась смотрителю, он передавал ее улыбку Люлю, она передавала ее своему соседу — так передают по кругу кольцо, играя в веревочку; г-жа Блебе переходила от группы к группе и то и дело заливалась серебристым смехом, должно быть, чтобы не потеряться, вроде коровы, которая то и дело гремит колокольчиком. В воздухе веяло чем-то необычным. Вдруг вспоминалось, что на свете есть не только безик, и солнце, и наша Франция, но еще и Италия и Тироль, что за четыре часа поездом можно доехать до гор, где лежат сказочные озера, такие глубокие, что утесы высотой в двенадцать тысяч футов отражаются в них до самой вершины; где вспугнутое пистолетными выстрелами эхо, как серна, прыгает с уступа на уступ; где, будто в панораме, проходят виды тех мест, по. которым отступали войска генерала Бурбаки, оттесненные к швейцарской границе; где при мысли о наших бедных солдатиках в киверах с бледно-зелеными помпонами невольно вспоминается яблоко на голове сына Вильгельма Телля. Надвигавшаяся справа гроза никого не пугала, никто не встал бы со своего складного стула, даже если бы самая красивая женщина департамента прошла мимо, потупясь, опустив, словно виноградные листья, ресницы на сулящие блаженство глаза, никто не встал бы, даже если бы прошла самая красивая женщина в мире.