Две уличные девки, слоняясь по бульвару, шутки ради, пристали к нему.

— Эй, Ландрю[33], пойдем с нами! — окликнула его старшая, дернув его за бородку.

Обе девицы прыснули со смеху, а та, что помоложе, возразила:

— Да нет, это Иисус Христос, разве не видишь?

— Да, это я! — подтвердил Машелье.

Ободренный их словами, он поднялся со скамьи, чтобы благословить девиц, возложив на них руки. Но те убежали, заливаясь хохотом.

— Он еще накличет нам беду, этот Христосик, удирай скорее!

Машелье понял, как трудно убедить людей в том, что он сошел к ним с небес. Он решил сначала объявить благую весть нищим и убогим и, свернув с бульвара, пошел искать их по городу. Но он нигде не встречал бедняков, ни один нищий не попался ему на пути. Машелье громко выражал свое недоуменье, останавливал прохожих, допытываясь, не видал ли кто из них нищих и убогих. Прохожие не понимали его. Они даже не знали, есть ли в городе нищие.

Было около полуночи, когда Машелье добрался до моста Святых Отцов. Он не ощущал ни голода, ни усталости — ничего, кроме тревожного терпения. Он помнил, что до встречи с Обинаром нередко ночевал под этим мостом, и надеялся найти там бедняков. Однако, сойдя на берег, убедился, что их прежнее логово опустело. Машелье почувствовал себя таким одиноким, всеми покинутым, что чуть не разрыдался. Но вот на другом берегу к воде стали спускаться какие-то люди, ища пристанища под сводом моста. Машелье взмахнул рукой и громко крикнул:

— Это я!

Бродяги остановились, не понимая, откуда доносится голос, гулко раздававшийся под каменной аркой.

— Это я! Не бойтесь! Я иду…

Он поспешно спустился по узкой лесенке прямо к воде.

— Я иду к вам!

На миг бродягам почудилось, будто Машелье идет к ним по водам, а когда на поверхности реки не осталось ничего, кроме ряби, они не могли понять, — не то они видели это наяву, не то это предвещало им ночные сновидения, чтобы они могли позабыть о своей горькой доле.

Натали Саррот (урожденная Наталья Ильинична Черняк) родилась в России, в семье мелкого фабриканта. В 1908 году вместе с отцом поселилась во Франции. Закончив в 1925 году юридический факультет в Париже, занималась адвокатской практикой.

Писать Саррот впервые пробует в 1932 году, но лишь через семь лет появится небольшой ее сборник «Тропизмы» — своеобразная мозаика из насыщенных драматизмом психологических жанровых сценок. Первый роман Саррот, «Портрет неизвестного» (1948), остался, как и «Тропизмы», не замеченным ни читателями, ни критикой. В 1953 году Саррот выпускает роман «Мартеро», в 1956 году публикует сборник литературно-критических эссе «Эра подозрений», где пытается обосновать выработанные ею принципы изображения человека. Во многом именно этот сборник заставил критику заговорить о Саррот как о представительнице «нового романа» — течения во французской литературе, родившегося на рубеже 40–50-х годов в полемике с традициями классического романа XIX века. В 1959 году появляется «Планетарий», принесший автору прочную литературную известность. Роман «Золотые плоды» (1963) закрепляет успех писательницы. В 1964–1972 годы Саррот публикует две радиопьесы, романы «Между жизнью и смертью» и «Вы их слышите?».

За тридцать с лишним лет ни проблематика произведений Саррот, ни манера ее письма не претерпели изменений: делая предметом своего изображения частную жизнь и «микроскопические» драмы индивидуального сознания, Саррот рассматривает их как средоточие существенных особенностей современного буржуазного конформиста.

Духовный мир героев Саррот — это мир готовых мнений и стандартных вкусов, освященных традицией, прессой, авторитетом «знаменитостей». Поразительную способность своих персонажей мгновенно трансформироваться при малейших изменениях «общественной моды», в чем бы она ни сказывалась, писательница и назвала «тропизмами». Являясь воплощением «общих мест» социальной жизни, эти персонажи крайне подозрительно относятся ко всякому проявлению живой индивидуальности, стремясь втиснуть ее в рамки принятых норм и образцов. Отчаянная борьба с всесильным и безжалостным миром конформизма и составляет основное содержание творчества Саррот, насыщая его напряженнейшей конфликтностью и тонким психологизмом.

В знойные июльские дни от стены против окна падал на сырой дворик жесткий и слепящий свет.

Была в этом зное головокружительная пустота, безмолвие, какое-то всеобъемлющее ожидание. Тишину нарушал только навязчивый, пронзительный скрежет стула о каменные плиты, хлопанье двери. Каждый звук в этом зное, в этом безмолвии обдавал внезапным холодом, ранил слух.

И она не шевелилась на краешке своей кровати, вся сжавшись, напряженная, словно в предчувствии какого-то взрыва, какого-то удара, который вот-вот обрушится на нее из этого гнетущего безмолвия.

Вот так порой от резкого стрекота цикад в степи, окаменевшей под солнцем, точно мертвой, охватывает тебя ощущение холода, одиночества, затерянности во враждебном мире, где назревает что-то страшное. Растянешься на траве под палящим солнцем, лежишь, не двигаясь, насторожившись, и ждешь.

В этой тишине она слышала, как по коридору, вдоль старых обоев в голубую полоску, вдоль грязных крашеных стен пробирается к ней слабый звук, производимый поворотом ключа в замочной скважине входной двери. Слышала, как захлопывается дверь кабинета.

Она не двигалась с места, все так же сжавшись в комочек, выжидая, бездействуя. Казалось, что-нибудь сделать — пойти, например, в ванную помыть руки, отвернуть кран — значило бросить вызов, ринуться очертя голову в пустоту, совершить нечто героическое. Внезапный плеск воды в нависшей тишине был бы равносилен сигналу, призыву, чудовищному соприкосновению с ними — вот так дотронешься острием палочки до медузы и ждешь потом с отвращением, когда она вдруг дрогнет, приподымется и вновь сожмется.

Ее не покидало ощущение, что они там, за стенами, неподвижно застыли, распластались, но готовы дрогнуть, закопошиться.

Она не шевелилась. И все кругом — дом, улица, — казалось, одобряло ее, казалось, видело в этой неподвижности что-то естественное.

Становилось совершенно ясно, — стоило только отворить дверь на лестницу, погруженную в беспощадный, безликий и бесцветный покой, на лестницу, где были начисто стерты следы людей, которые по ней ходили, где не было даже воспоминания о них, стоило только встать у окна в столовой и бросить взгляд на фасады домов, на магазины, на старух и детей, шедших по улице, — становилось совершенно ясно, что нужно возможно дольше ждать, хранить неподвижность, бездействовать, не шевелиться, что подлинный ум, что высшая мудрость проявляется именно в том, чтобы ничего не предпринимать, возможно меньше двигаться, бездействовать.

В самом крайнем случае можно было, стараясь никого не разбудить и не обращая внимания на сумрачную мертвую лестницу, спуститься вниз, смиренно пойти куда глаза глядят, без всякой цели, вдоль тротуаров, вдоль стен, просто чтобы подышать, размять ноги, а потом вернуться домой, сесть на краешек кровати и снова ждать, сжавшись в комочек, недвижно.

Она раскусила секрет. Она пронюхала, где таится то, что должно быть для каждого подлинным сокровищем. Она узнала «масштаб ценностей».