Из радиоприемника вырвалась мелодия джаза. Огюст Дюпруи продолжал говорить, взгляд его был неподвижен, сморщенные грязные ладони лежали на мраморе, но из-за шума Эктор уже ничего не слышал; он только видел, как шевелятся тонкие губы старичка. Подобно полузаглохшему огню, который вдруг набирает силу и среди ночи на мгновение освещает комнату, внезапная молния ненависти сообщила жизнь этому худому жалкому лицу. Он понизил голос. Какие признания были в его шепоте? Эктор так этого и не узнал — джаз продолжал безумствовать. Наконец кто-то повернул рычажок приемника; голос Огюста вновь сделался отчетливым…

— …После того как она застала меня на лестнице, которая вела на чердак в каморку служанки, прислуги у нас были только приходящие… Меж тем в ту пору я зарабатывал достаточно… Странно, а? Кризис совпал со смертью матушки. С того дня, как она нас покинула, мне не удалось заключить ни одной сделки; я продал вино себе в убыток и остался без гроша… Эмма говорила, что это нам только на пользу, что матушка вымолила для нас эту благодать, что я, возможно, употребил бы во зло свою свободу… Во всяком случае, мы лишились даже свободы есть досыта…

Эктор Беллад уже некоторое время не слушал кузена; он нервничал, думая об Ортанс, которая не отличалась терпением, и поглядывал на часы: приближалось время ужина, все это уже перестало его занимать. Огюст наводил тоску, они привлекали внимание… Расплатившись по счету, он взял кузена под руку и потащил к выходу. Старик молчал, он, казалось, осоловел от еды и питья. Перед дверью, все еще задрапированной в черное, Эктор сунул ему в руку бумажку.

— Держи, только не говори Ортанс, если встретишь ее. Это тебе сверх положенного.

И он быстро ушел. Он почти бежал, несмотря на свою солидную комплекцию. А старичок скрылся в ледяном доме, где на протяжении стольких лет дамы Дюпруи держались на высоте положения. Он захлопнул за собой дверь своей могилы.

………………

Однажды, февральским утром, г-ну Эктору Белладу позвонили из полицейского комиссариата и сообщили, что соседи лица, именуемого Дюпруи (Огюст), слыша в его доме мяуканье и ощущая подозрительный, как им казалось, запах, обратились в полицию. Слесарь открыл дверь. Смерть последовала три дня назад. Осмотр трупа не давал никаких оснований назначать следствие. Кончина, очевидно, наступила в естественных условиях, в результате крайнего истощения.

Эктор повторял: «Я приду, сейчас же приду…» Рука его чуть дрожала. Перед глазами стояли, как бы накладываясь одна на другую, две картины: комната Огюста, незастланная кровать, где подыхал чердачный кот, — и деревянный балкон, залитый летним солнцем, юноша, обнаженный по пояс, с гантелями в раскинутых руках; молодой Огюст Дюпруи…

Ортанс повесила трубку и сказала:

— Но мы же ему давали достаточно, чтобы не умереть с голоду… Сколько бы это ни стоило, — добавила она энергично, — надо будет перевезти тело в Лангуаран: прежде всего, чтобы заткнуть глотку злым языкам, и потом — Дюпруи будут снова все вместе. Как бы он был рад, наш бедный Огюст, если бы мог предвидеть, что вновь и навечно соединится со своей матушкой, Эдокси и Эммой!

Эктор спросил:

— Ты так думаешь?

Его родословное древо корнями уходит в крестьянскую почву. Анри-Ален Фурнье (таково настоящее имя писателя), появился на свет, когда родители его учительствовали в провинции Солонь. Занимался он в парижском лицее Вольтера, а затем в лицее Лаканаль, где подружился с Жаком Ривьером, впоследствии одним из основателей журнала «Нувель ревю франсэз».

В юности Ален-Фурнье сочинял стихи. У Руссо, Диккенса и Достоевского он учился слушать исповедь человеческого сердца. На страницах «Пари журналь», в своих художественных обозрениях, Ален-Фурнье восхищается неукротимым романтизмом Делакруа и импрессионистической трепетностью Коро. Не торопясь, он сочинял лирические миниатюры и рассказы о деревенской жизни. Он не навязывал себя публике саморекламной шумихой, а в самозабвенном творческом усилии годами претворял свой опыт жизни и ее понимание в единственном романе «Большой Мольн» (1913). Это книга о воспитании чувств молодого человека XX столетия, вступающего на порог «взрослого» возраста. Жизнь, убежден художник, — дар и чудо. Но иные сами отворачиваются от него, влачат бесцветное существование, мирясь с пошлостью и цинизмом жестокой действительности. И только люди отважного сердца, постигающие, словно в озарении, пустоту обывательщины и никчемность романтических сумасбродств, устремляются по трудной тропе навстречу истинному чуду дружбы и любви, самоотверженно служа идее высокого предназначения человека.

Двадцать второго сентября 1914 года лейтенант Анри Фурнье вместе со своим отрядом наткнулся в разведке на противника, Лейтенант устремился на врага — и Анри Фурнье больше никто никогда не видел. Но его бессмертное детище — Большой Мольн — по-прежнему странствует по трудным дорогам жизни, радостно неся бремя забот о близких и дальних людях.

Жак, Франсуаза, Изабелла и я уже третью неделю жили за городом, в местечке Коломбьер, и каждый день Изабелла, посмеиваясь, говорила:

— Коломбьер!.. Мы-то представляли себе три полуразрушенных домика, а посредине — покосившуюся голубятню, из которой, только к ней подойдешь, выпорхнет целая стая голубей… Ничего подобного! Обыкновенный маленький городок с белыми стенами и красными крышами, аккуратно вытянутый вдоль дороги!..

— И еще мы думали, что увидим крестьян! — подхватывал кто-нибудь другой. — Правда, нет-нет и проедут одна-две повозки, но никогда тут не остановятся!

Я отвечал:

— Ну потерпите немного! Скоро мы все вместе поедем на хутор Шеври. Вот увидите, там только и есть что старенькая ферма, огороженная белой глинобитной стеной, да школа, в которой я провел детство, — я жил там на полном пансионе у учителя. Познакомлю вас с Боландом и его женой. Шеври — это их ферма.

— Что-то не верится! — вздыхала Франсуаза.

И, приподняв оконную занавеску, слегка наклонившись вперед, она вглядывалась в даль…

— Я смотрю, куда это едут здешние жители на своих повозках, — говорила она.

Так она все «смотрела» до тех пор, пока однажды не пришло наконец письмо от Жана Мольна, сына школьного учителя из Шеври. Он писал:

«Завтра мы с Боландом приедем за вами на повозке. Боланд сильно изменился за то время, что ты его не видел. Он пьет. У него завелись кое-какие деньжата, и это совсем сбило старика с толку: он решил непременно отправить своего младшего сына Клода учиться в пансион в Париж. Жена в отчаянии, да и паренек не боль-но-то хочет ехать; вот Боланд и подумал, что ты поможешь ему уговорить их. Здесь о тебе часто вспоминают, всё рассказывают, как ты, словно маленький вельможа, расхаживал по двору в черной курточке с широким белым воротником.

Мамаша Боланд не раз говаривала мне: «С тех пор уже пятнадцать лет прошло, а я, как сейчас, его вижу. Ему тогда было годков девять, не больше, он стоял вот так, опершись на решетку, глядел-глядел, как я верчусь по дому, да вдруг и говорит: «Госпожа Боланд!»

«Что тебе, сынок?» — «А вы ведь похожи на настоящую королеву!»

И она смеялась, закинув голову, совсем как в прежние времена, спокойным и добродушным смехом. Она тоже с тех пор очень изменилась и постарела. Говорят, — не знаю, правда ли это, — будто поведение старика Боланда так подействовало на нее, что она слегка рехнулась.

Объясни Изабелле и Франсуазе, — пусть потом не чувствуют себя разочарованными, — что крестьяне совсем не такие, как девочки себе их представляют. Да и вообще никто на свете не может похвалиться, что понимает их до конца».