Он хотел бежать — и не видел опасности. Он не понимал, что с ним творится, тоскливо ему стало, что-то он чуял грозное — и все же не мог оторваться от странного зрелища, не мог отвести глаз, будто его заворожила эта круглая черная дырка, ее немигающий взгляд.

Все пристальней он смотрел, все тревожней высовывал вперед голову, притянутый бездной этого пустого взгляда и горящим человечьим глазом, который словно придавил его.

Где вы, полные кладовые, где вы, желтые лесные орехи, налитое зерно буковых орешков, мирные зимние дни в уютном тепле, в спокойном, надежном жилище высоко над землей!

Вояка чувствует — голова его отяжелела и ничего не соображает. Надо бежать, бежать! Вот сейчас он стряхнет колдовство, шевельнется, кинется прочь. Поздно! Из пустого глаза рванулась огромная красная молния, безмерное, безумное удивление пронзило маленькую лобастую голову, хлестнуло по горячему сердцу под белой шерсткой на груди злосчастного зверька — он подпрыгнул и кубарем скатился наземь, все еще сжимая в зубах круглое желтое ядро ореха, — маленькие челюсти стиснули эту добычу еще крепче, сведенные последним, всепоглощающим изумлением смерти.

Мелотский кюре уже тридцать долгих лет пас ту маленькую паству, которую господь через своего архиепископа Жака-Мари-Адриена-Сезэра-Фюльжанса Майе поручил ему блюсти.

Те, кого в свое время он повенчал, уже состарились, кого окрестил — выросли, он похоронил многих дедов и бабок, наставил в вере не одно поколение сопляков, и, несмотря на неусыпную заботу и непоколебимую кротость, да, несмотря на все эти — и не только эти — качества, он уже давно видел, — и господу богу было известно, с каким сокрушением сердечным, — что вера медленно убывает, как вода в садке, когда иссякнет источник, и его церковь, милая его сердцу деревенская церквушка, с каждым воскресным днем пустеет.

Однако он знал, что его вины в этом бедствии нашего века нет и что подобным же прискорбным недугом заражены и соседние приходы, а также и более дальние, — словом, почти все. Равнодушие к вере стало обычным явлением, но вражды к ней еще почти не чувствовалось, разве что в богохульных речах, которые тайком пытались вести лукавые злоязычники: франкмасоны, вольнодумцы, анархисты, безбожники, известные враги господа и его служителей, паршивые овцы, к счастью весьма малочисленные среди его паствы.

Хоть его прихожане и предпочитали потокам его воскресного красноречия во славу божью, изливаемого ex cathedra или просто во время таинства причастия, хоть они и предпочитали партию в кегли или рюмочку аперитива за столиком у гостеприимного Нестора, именуемого Кастором, местного трактирщика, однако надо сказать, что в большие праздники, — на пасху, в троицын день, в праздник тела господня и даже в петров день, престольный праздник в его приходе, а также в успение, в день всех святых и в рождество Христово, все — старые и малые, женщины и дети заполняли церковь.

Надо также заметить, что, хотя большинство прихожан, чтобы не сказать — все, уже не первый год пренебрегали пасхальными предписаниями церкви, все же в смертный свой час каждый призывал к своему одру этого славного старичка, который знал их с рождения и всем помогал, кому добрым советом, кому ласковым словом.

Мелотского кюре все любили и уважали: ведь он был одним из самых старых в деревне и в приходе. Но его уже не боялись. Словесные громы и молнии, угрозы адским огнем, обещания вечного блаженства в раю, в общем довольно скучном и весьма сомнительном, приводили в трепет разве что нескольких набожных старух да детей от девяти до одиннадцати лет, которые более или менее послушно внимали его отеческим наставлениям, готовясь к первому причастию.

И это не потому, что его советы были недобрыми, а запреты чрезмерно строгими; он никогда не позволял себе, подобно многим другим священнослужителям, возбранять молодежи и даже людям в зрелом возрасте и старикам, если им приходила охота, танцевать в свое удовольствие в канун престольного праздника, да и любого другого, когда урожай был богатый или сбор винограда обильный; он также никогда не таил зла против землепашца или винодела, если тот, скажем, случайно не испросив его разрешения, работал на свой страх и риск в дни, которые полагалось посвящать богу.

Он ограничивался безобидными увещеваниями и мягкими советами: не пейте столько аперитивов, стакан доброго вина куда приятней; не сквернословьте при детях, они еще успеют сами этому научиться; к чему ссориться и сердиться друг на друга, не так уж много времени отведено нам на здешнюю жизнь.

Сами видите, мелотский кюре был не слишком нетерпим в вопросах религии. Вначале он не раз задавал себе вопрос: а что, если его снисходительность — просто преступная слабость? Но, судя по результатам, к которым привела других священнослужителей их непримиримость и строгость, он отлично понимал, что в наши дни его метод был наилучшим, потому что давал ему возможность хотя бы в смертный час вернуть заблудшую овцу в лоно церкви и направить ее на путь истинный.

С другой стороны, такая терпимость и подлинно христианская кротость создали ему среди прихожан добрую славу человека хорошего и добродетельного, несмотря на одну историю, в действительности совершенно безобидную, что всем было хорошо известно, но, на первый взгляд, непристойную, которую всячески старались распространить те злые языки, что уже упоминались выше. В сущности говоря, ничего не могло быть проще и невиннее, вот послушайте.

Мелотский кюре, угощаясь, как и все прочие, вместе с друзьями в последний день карнавала, возможно, скушал и выпил чуточку больше обычного. Этот легкий, но непривычный для него излишек, в котором, как в грехе чревоугодия, он к тому же горько каялся, оказал на него неприятное действие, и на следующее утро, когда уже пора было начинать службу, ему пришлось из-за непредвиденной неприятности срочно переменить штаны. Уже кончали звонить к обедне, а он только-только успел снова влезть в сутану и поспешил в ризницу, чтобы надеть облачение.

Сначала все шло гладко, но когда пришло время коснуться чела прихожан пеплом, сопровождая это действие сакраментальной латинской формулой: «Memento quia pulvis es» — «Помни, что ты только прах», он быстро приподнял сутану, чтобы достать из кармана заранее приготовленную металлическую коробочку с пеплом, нужным для совершения этого обряда.

Он не нащупал ее, быстро полез в карман с другой стороны, там тоже не нашел и, позабыв от смущения место, где он находится, и торжественность минуты, негромко воскликнул:

— Боже мой, я забыл в штанах то, что нужно!

Сказанное им было услышано. Вот так-то и рождаются легенды и создаются клеветнические репутации; слова его стали поговоркой, дошло до того, что о парне не промах… о парне, который… о парне, которому… словом, о парне… о таком парне… говорили: «А-а! Он как мелотский кюре, у него то, что нужно, в штанах», — намекая при этом… но лучше не будем уточнять.

Тем не менее люди порядочные, а считаться следует только с их мнением, знали подлинную цену этой выдумке, и ранее утвердившаяся за ним репутация осталась по-прежнему незапятнанной и неоскверненной.

Однако с некоторых пор нашего кюре что-то тревожило, он скорбел, раздражался, горячился, гневался.

Само собой, у ребят, которым он преподавал слово божие, не были в ходу вежливость и мягкость, хоть отдаленно напоминавшие былое французское галантное обхождение и христианское милосердие. Мальчишки и из его деревни, и из соседских ругались и дрались часто и упорно, мужчины дольше, чем следует, засиживались у гостеприимного Кастора, женщины болтали, пожалуй, больше, чем прежде. Но все это пустяки! Нашего кюре тревожила и удручала распущенность деревенской молодежи.

Он давно это подозревал, но на покаянную исповедь надеяться не приходилось: уже с пятнадцати — шестнадцати лет вся молодежь выходила из-под его влияния и пренебрегала этой скучной обязанностью, вся молодежь — и те, кого он знавал пострелятами, кого в свое время крестил, кому давал подзатыльники, и те, кого помнил в коротких юбчонках, с косами, — увы! надо признать, что невинных детей уже не осталось!