— Что случилось?

— Боши пошли в атаку.

— Где?

— Не знаю…

Мы увидели капитана, бежавшего на шум. От взвода к взводу уже передавалась команда:

— Носилки… Дайте дорогу… В ход сообщения попал снаряд…

Мы столпились в своем окопе, втянули голову в плечи. Рубьон, все еще у бойницы, повторял одно и то же:

— Никого не видать… Никого не видать…

Я запомнил солдата на корточках у ведра с вином, он налил себе кружку. Лусто пнул его ногой:

— Ворюга!

— Это почему? Я взял сколько мне положено…

Начали отвечать наши семидесятипятимиллиметровки, все батареи открыли огонь, поднялся адский грохот, траектории французских и немецких снарядов, казалось, скрещиваются в небе.

И тут из траншеи выскочили посетители с кодаками через плечо и без оглядки пустились наутек.

— Быстрей! — кричал тот, кто их сопровождал. — По своим постам… Не отставайте…

Апоплексического сложения офицер, запыхавшись, весь в поту, придерживая рукой прыгавшие на груди ордена, догонял остальных со всей доступной ему при его коротких ножках прытью. Капрал остановил его.

— Что случилось, господин капитан?

— Боши в подкопе… они взорвали сапу… вышли через нашу вторую линию… Вам надлежит контратаковать и выбить их из леса!..

Лусто громко выругался:

— Вот сволочи! Говорил ведь, что боши придут…

Все было, как всегда при атаке, потоки крови и полная неразбериха…

Сначала, в двенадцать дня, одна рота предприняла было вылазку, — генерал рассчитывал выбить немцев внезапным ударом: пошло более двухсот человек, вернулось пятьдесят.

Тогда мы дождались темноты и после короткой артиллерийской подготовки стопятимиллиметровками двинулись двумя батальонами в массированную атаку. Страшные четверть часа!

Но к чему воскрешать в своем сердце ненавистные воспоминания, к чему принуждать себя, вызывать их из забвения?.. Я не хочу мысленно вновь переживать эти часы… Однако я помню, что бежал вперед, стиснув зубы, оглушенный взрывами, и видел своих товарищей, лежавших на траве среди ландышей, а в голову лезли идиотские мысли: пикник… пикник… завтрак на траве…

Мы дрались до глубокой ночи. От связного-самокатчика я узнал, что генерал пытался наблюдать за нашим продвижением в бинокль с другой стороны реки. Но траншеи были скрыты деревьями, и наши осветительные ракеты большей частью освещали только ветви, связные не появлялись, и тыл узнавал о ходе боя только по ожесточенной стрельбе, вдруг вспыхивавшей, как затухающий костер, в который подбросили охапку хвороста. Генерал вздыхал при каждом доходившем до него телефонном звонке:

— Бедный мой полк, бедный мой полк! Они уже очистили половину леса?.. А совсем выбить немцев оттуда им не удается?

Немцы быстро развернули высокие проволочные сети, прибитые к деревьям, и каждый такой «курятник» вызывал задержку, которая многим стоила жизни. Приходилось под огнем резать проволоку, подрывать каждое заграждение. В ходах сообщения, ощетинившихся рогатками, шла та же бойня. Вход в подкоп был взят, но тут пришлось остановиться… Боши окопались и прочно удерживали первую линию.

— Да, жаль, очень жаль, — сетовал генерал, садясь в свою машину. — Если бы постарались, я уверен, можно было бы сделать больше.

Перед траншеей, в которой мы закрепились, лежали наши товарищи, и, пока нас не сменили, мы слышали, как капрал Рубьон, уронив голову на немецкий бруствер, жалобно звал нас. Он расстегнул шинель, чтобы нащупать рану, и казалось, будто и умирая несчастный все еще чешется.

Мы были вознаграждены: нас отвели на отдых в оживленный городок, где на церковной площади каждый день играла музыка. Здесь находился штаб дивизии, интендантство и взвод орудий на механической тяге.

В то утро, когда мы туда прибыли, один тамошний, прозябавший в бездействии солдат сказал нам:

— Ну и скучища же здесь, подохнуть можно… И никакого дела. У вас хоть время чем-то заполнено.

Правильно, время у нас было заполнено: строевые учения, двадцатипятикилометровые переходы с полной боевой выкладкой. Как только нас оставляли в покое, мы пробирались в парк при замке, в старый запущенный парк, где трава жадно завладевала дорожками. Там я провел много блаженных часов, наслаждаясь отдыхом. Один денек выдался особенно хороший.

Мы лежали в тени липы, на которой распускалась листва, такая легкая и нежная, что казалось, будто это зеленая воздушная пыль. Совсем близко от нас был фруктовый сад, мы видели вишневые деревья в белом пуху.

Всем своим существом мы ощущали счастье: под руками мягкая молодая трава, глаза радует яркое солнце, слух баюкает тишина, и мы вдыхали и жадными глотками пили аромат левкоев, напоминавших бабочек на траве, фиалок, притаившихся в тени зеленого, заросшего ряской пруда. Это был один из тех чудесных дней, когда сердце кажется слишком тесным и не может вместить то мирное счастье, которое впиваешь всем телом. Ни разговоров, ни мыслей, рассеянно слушаешь лай собаки во дворе отдаленной фермы, скрип колес на дороге, незатейливую песенку кукушки…

— Ишь ты, кукушка-потаскушка, опять за свое принялась… — сказал Лусто.

Мы дремали на траве, а Лусто бродил по парку, искал под деревьями сморчки. Затем он придумал новую забаву и, растянувшись с двумя товарищами на берегу пруда, удил карасиков, нацепив на нитку согнутую в крючок булавку с червяком.

Они уже поймали трех рыбок, и те трепетали на дне солдатской сумки; теперь Лусто нацеливался на карпа, который, казалось, дремал в воде. Лусто осторожно приближал к нему удочку, соблазняя приманкой.

— Вы тут зачем? — неожиданно раздался за их спиной чей-то голос.

Генерал!.. Мы все разом вскочили и стали навытяжку, руки по швам.

Мы молчали.

— Вы прекрасно знаете, что вход сюда запрещен, это мой парк, — сказал генерал усталым старческим голосом. — Кто вам разрешил…

Внезапно он умолк: он увидел сверкнувший на дне сумки трепещущий рыбий хвостик.

— О-ох! — вздохнул он. — Рыбки, бедные мои рыбки…

Он подошел ближе, с трудом нагнулся и вытащил из сумки трех рыбешек, две уже не шевелились. Лусто скорчил гримасу.

— Бедные рыбки, — жалобно причитал генерал. — Зачем вы их мучаете?.. Я не хочу, чтобы их мучили, не хочу, чтобы мучили моих карасиков… Сейчас же бросьте обратно в воду…

Сопровождавший его лейтенант услужливо поспешил подобрать рыбок.

— Не стоит, — некстати заметил Лусто, — две уже не трепыхаются.

— Все равно, — рассердился генерал, стуча тростью, — в воде они оправятся бедные мои карасики…

Третья, еще бившаяся рыбка выскользнула из рук лейтенанта. Упав в траву, она чуть шевелилась, и, не знаю почему, я подумал о Рубьоне, оставшемся в весеннем лесу и слабо шевелившем уже немеющей рукой…

— Видите, спасается, спасается, бедная рыбка, — сказал генерал, нагнувшись над зеленоватой водой и следя за карасиком, мелькавшим среди водорослей. — Разве можно мучить таких маленьких рыбок?..

Обернувшись, он увидел наши нашивки.

— Ах да, — сказал он, покачав головой, — это вы выбили немцев из подкопа… Жаль, что не выбили их совсем… Но и то хорошо. Так вот, на этот раз я ни с кого не взыщу… Ступайте и не смейте больше сюда ходить…

Открывая скрипнувшую калитку, Лусто сказал:

— А старикан-то наш, выходит, добряк…

Жизнь и творчество Сандрара так неразрывно связаны между собой, что каждую из его книг можно считать одной из вех его биографии. А биография эта была поистине удивительной. Сандрар родился в семье швейцарского коммерсанта, беспрестанно разъезжавшего по всей Европе. Еще ребенком он побывал в Англии, Франции, Италии, Северной Африке, а в пятнадцать лет бежал из дому, прихватив в дорогу лишь томик Вийона. Исколесил Россию, Кавказ, Среднюю Азию, Индию, Китай. Во время короткой остановки в Париже успел перезнакомиться с Аполлинером, Пикассо, Леже, Стравинским и издать первый сборник стихов — «Новгородская легенда» (1909), навеянный пребыванием в России. К русской теме Сандрар возвращался неоднократно: событиям революции 1905 года посвящена его поэма «Проза транссибирского экспресса и маленькой Жанны Французской» (1913) и роман «Мораважин» (1926).