Болящая тоже нагнулась к воде, оступилась, вскрикнула — и… икота прошла.

Теперь, стряхнув с себя тяжесть, они, как дети, сделавшие уроки, могли гулять в свое удовольствие. Они уселись в тени бука, мириады насекомых плясали вокруг; легкий ветерок приподымал листья, обнаруживая их белую подкладку; вдали дремала припудренная пылью вилла с окнами, обложенными кирпичом и похожими на губы, накрашенные помадой.

— Мне снилось, что вас зовут Мари-Мадлена.

Он нашел способ не робеть, переложив всю ответственность за свои слова на сон, и теперь он ни перед чем не останавливался.

— Вы почти угадали, — ответила она, — мое имя начинается с Мари…

Но ведь все женские имена начинаются с Мари — все равно, произносится это имя или нет, точно так же как имена всех египтян оканчиваются на «бей». И все же смотритель попытался угадать, вспомнив стишок, который в свое время выучил наизусть: «Мари-Мадлена свежа, как вербена; Мари-Роза нежна, как мимоза; Мари-Луиза — цветок без каприза».

Он осмелел:

— Мне приснилось, что я на коленях молил вас произнести ваше имя и что, кроме того, я поцеловал вам руку.

— А не снилось ли вам, — заметила она, — что идет дождь?

Он как раз хотел это сказать: дождь пробивался даже через листву. Капля упала на сухие губы Мари-Луизы и расплылась, как клякса на промокашке. Они встали, чтобы предоставить дождю меньшую поверхность, и углубились в лесную поросль. Листья падали, их срывала и уносила вода, высыхая по дороге. Сбросив с себя груз дождя, они кружились в воздухе. Смотрителя одолевала любовь. Он заговорил:

— Может, вы представляете себе Иисуса Христа юношей с женственными чертами, с русыми волнистыми волосами?

Она остановилась, ничего не ответив. Она раздавила лягушонка, спешившего спрятаться от дождя в пруд. Маленькое сердечко еще билось и приподнимало пятнистое брюшко. Она рассматривала лягушонка, стараясь заглушить грусть, и улыбалась, утверждая в свое оправдание, что мертвые лягушки похожи на жаб. Потом она раздавила жука, оставшаяся на этот раз кашица ни на что не была похожа; потом — кузнечика, от которого уцелели только длинные лапки: казалось, он сделал огромный прыжок, позабыв на дорожке свои костыли. Улитке с трудом удалось от нее спастись.

Но смотрителя дорог эта бойня не пугала. Он знал, что любовь сродни смерти; ему хотелось, чтобы она раздавила еще и птицу или розу, — словом, он жаждал увидеть кровь. А может, с верхушки дуба как раз вовремя свалится дровосек…

— Мари-Луиза, — прошептал он, — Мари-Луиза, я думаю, вы всегда будете моей любимой Мари-Луизой?

Она насмешливо отпарировала:

— А ваша аптекарша? Она кто?

Он в замешательстве посмотрел на нее. Охваченный беспокойством, он надел пенсне и тогда понял свою ошибку.

— Ну да, вы увязались за несчастной старой девой, — продолжала обманщица, — и бросили вашу аптекаршу. Вы даже не успеете с ней проститься, она уезжает с поездом в два тридцать.

Тогда он вспомнил ту даму на станции, которой был наспех представлен, вспомнил, что она ушла под руку с г-ном Пивото, вспомнил и тут же бросился бежать.

Он бежал на станцию. Бежал, не зная, где станция, ведомый инстинктом, как поезд, который предоставляет рельсам указывать ему путь. Шляпа повисла на ветке, визитка изодралась о колючки, — не все ли равно, только бы уцелели башмаки и можно было бежать дальше; разорванные штанины болтались и обдували ноги от щиколотки до колен; он позабыл обо всем, он помнил только о плохо зажившем волдыре: что, если волдырь опять откроется и тогда придется ковылять на пятке? Ах, черт, будь у него хоть камешек во рту, тогда не так бы хотелось пить! И вдруг перед ним в рамке из кипарисов и тиса предстал вокзал, надменный, как дом священника. И колокол звонил, возвещая похоронным звоном не то о прибытии поезда, не то об отчаянии смотрителя. В зале ожидания он видел молодую женщину с охапкой дрока, она стояла потупясь, опустив, словно виноградные листья, ресницы на сулящие блаженство глаза. Он пролез через кустарник, отделявший поля от шоссе, но позабыл, что в этом кантоне канавы на двадцать сантиметров шире, чем в его. Он упал, стукнулся головой о землю и остался лежать: сердце билось в груди, как стенные часы в покинутом доме.

Когда он пришел в себя, он увидел, что лежит на шезлонге в гостиной на вилле г-жи Ребек. По правую руку от него стояла Мари-Луиза, по левую — Коко Ребек, в головах — Елена, его бывшая любовница, ходившая на поденную к богатым соседям. Он даже не удивился. Так вытащенный после катастрофы из шахты шахтер не удивляется, почему возле него собралась вся семья. А три женщины улыбались друг другу, как улыбаются три кузины, узнав, что их кузен потерял единственную сестру и теперь они самые близкие ему родственницы.

Настоящее имя писателя — Пьер Дюмарше. Родился он в городе Перонна, в семье офицера, уроженца Фландрии. Осиротев, прошел школу жизни на парижском дне: в мире богемы и люмпен-пролетариата. По прихоти богатой меценатки ему посчастливилось повидать Италию. Возвратившись в Париж, Мак Орлан сочиняет песенки, простые и дерзкие, и продает их на кафешантанном рынке.

Мак Орлан-рассказчик забавлял рантье и сам потешался над ними, порой задыхаясь от бессильной ярости (сборник новелл «Лапки кверху», 1911; повесть «Желтый смех», 1914). В солдатской шинели он исходил немало военных дорог (книга очерков «Мертвые рыбы», 1917), на фронте получил ранение, в разгар империалистической бойни разил сатирой прусский милитаризм, культ слепого повиновения (повесть «Ю-713», 1917).

Послевоенные будни ужаснули Мак Орлана, показались ему чередой зловещих призраков, терзающих живых людей (роман «На борту «Утренней звезды», 1920; повесть «Коварство», 1923). Романтическая критика буржуазной цивилизации прозвучала в творчестве писателя отчетливо и крайне экспрессивно. Но его романтизм в те годы — это и мистификация реальности (эссе «Учебник настоящего авантюриста», 1920), выражение отчаяния и страха перед власть имущими. Им в угоду Мак Орлан шаржировал революцию, воспринимаемую им как гротескное светопреставление (роман «Эльза-кава-леристка», 1921).

Писатель выходил из зоны мертвых вод декаданса (повесть «Ночная Маргарита», 1924; роман «Набережная туманов», 1927), сострадая жертвам социального зла, развенчивая тех, для кого война — всего лишь опасное приключение (детективный роман «Лагерь Домино», 1937). В патриотической «Хронике конца одного мира» (1940) Пьер Мак Орлан сформулировал идею «социального романтизма», оказавшую воздействие на творчество Лану, Шаброля, Кла-веля. Все шире открывая окно в реальность («Предрассветный дневник», 1955), он обретал подлинную веру в грядущее (эссе «Колокол Сорбонны», 1959) и в мужество людей доброй воли («Воспоминания в песнях», 1965).

Умудренный опытом истории XX века, Мак Орлан незадолго до смерти сказал: «…Россия — страна, с которой мы можем отлично ладить. Француз и русский — близки друг другу».

Тень от собора падала на самую большую лужайку Домкирххофа, цветники которого тянутся вдоль мутного ручейка вплоть до самого Рейна, вольно раскинувшегося между пологими берегами.

В конце жаркого дня, под высокими, затейливо подстриженными липами молодые девушки в голубых, розовых, белых платьях и в туфельках с бантами являли взору умиротворяющую прелесть своих мещанских добродетелей. В этот час они казались не менее красивыми и воздушными, чем легкие стрекозы. Сидя в холодке, отцы и матери подтверждали своим присутствием, что ни один необузданный фавн не подстерегает под густыми деревьями их дочерей. Парк простодушно предоставлял гуляющим свои уютные уголки, не таившие никаких неожиданностей.