Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

— Зачем мне плакать, милый?.. Раз ты меня любишь…

РОЛАН ДОРЖЕЛЕС

(1886–1973)

Доржелес (настоящее имя — Ролан Лекавеле) уроженец Амьена. В юности он изучал архитектуру, но призвание свое обрел в журналистике и литературном творчестве. В первую мировую войну Доржелес получил ранение на передовой. «Машина для прекращения войны» (1917) — так называлась его первая книга. В знаменитом «окопном» романе «Деревянные кресты» (1919) воссозданы столь неприглядные эпизоды бесчеловечной бойни, что наиболее обличительные главы книги оказалось возможным опубликовать лишь в недавнее время.

В репортажах «По дорогам мандаринов» (1925) и «Караваны. без верблюдов» (1928) Доржелес точными штрихами обрисовал удручающую картину колониального гнета на окраинах Французской империи. Доржелес посещал СССР, но об увиденном судил в духе буржуазного либерализма. Военный корреспондент Доржелес — очевидец поражения и фашистской оккупации Франции (очерковая книга «Удостоверение личности», 1945). Это ему принадлежит емкое определение первоначального этапа второй мировой войны, названного им в одном из репортажей 1939 года «странной войной».

В реалистических романах «Продажно все» (1956) и «Долой деньги» (1965) Доржелес следует традициям Золя и Мопассана. Однако критика пороков собственнического мира венчается в них проповедью смирения и «честной бедности».

Доржелес был членом Гонкуровской академии, а с 1955 года и до последних дней жизни — ее председателем.

Roland Dorgeles: «Le cabaret de la belle femme» («Кабаре красотки»), 1919.

Рассказ «Карасики» («Les poissons rouges») входит в сборник «Кабаре красотки».

В. Балашов

Карасики

Перевод И. Татариновой

Солдат, дежуривший у входа в подкоп, предупредил нас.

— Смывайтесь! — крикнул он. — Выходят!

Все разом очутились на своих местах. Одни исчезли в окопчиках, другие окаменели и, сурово сдвинув брови, уставились в бойницы, всем своим видом являя воплощенное сознание воинского долга, а заспанный расхристанный капрал Рубьон, который, по обыкновению, искал вшей, поспешил застегнуться на все пуговицы.

— У себя и то покоя нет, — вздохнул Лусто, чеканивший кольцо.

Мимо нас прошествовали офицеры штаба дивизии, с удовлетворенным видом возвращавшиеся после осмотра подкопа. Статный офицер в серо-голубом мундире с золотой нарукавной повязкой мимоходом поинтересовался нами.

— Ну что ж, молодцы ребята, выглядите неплохо, — сказал оп нам с той же участливостью, с какой разговаривают с цыганятами, бегущими за отцовским фургоном. — Сыты? Не жалуетесь?

— Сыты… тем, что из дому присылают, — буркнул кто-то.

Вылощенная компания удалялась, громко разговаривая:

— Подкоп, надо сказать, отличный.

— На когда назначена атака?

— Надеюсь, снимки получатся удачные…

— Понимаете, немцы будут обороняться.

— Что поделаешь? Лес рубят — щепки летят…

Щепками были мы… Подкоп, который только что осматривали офицеры, был достопримечательностью участка. Генерал им очень гордился, а по мнению рывшей его саперной части, он был сделан на славу, мог служить образцом: глубокий, просторный, прочный, с вентиляцией для полной очистки воздуха и насосом для откачки воды.

Немцы стояли в пятидесяти метрах от ведшего в подкоп хода сообщения, и над. головой слышны были тяжелые шаги фрицев, что всякий раз вызывало некоторое волнение у посетителей.

— Это немцы, правда? — говорили они, приглушая голос. И с благоговением взирали на перекрытие: ведь они никогда не бывали так близко от бошей.

К нам в подкоп совершались настоящие паломничества; каждое утро штаб-квартира направляла сюда всяких чиновных особ, в том числе и штатских, которые среди нас казались ряжеными; все офицеры штаба и интендантства перебывали у нас, чтобы сфотографировать наш подкоп. Мы жили спокойно только во время дождя и артиллерийских обстрелов — эти господа берегут и мундиры, и свою шкуру.

Хотя мы постоянно были начеку, все время опасаясь появления начальства, сопровождающего того или иного особо важного «паломника», все же наша стратегическая позиция у входа в подкоп имела свои преимущества: нам давали сигареты, чтобы поощрить на рассказы — с неопубликованными подробностями — об атаке 16 февраля, иной раз перепадали и мелкие монеты, это когда посетитель был очень доволен. Время от времени нас фотографировали в традиционных позах неустрашимых героев, хотя обычно предпочитали снимать Лусто, потому что он был похож на траппера, и капрала Рубьона, потому что он был самый замызганный.

Все окрест знали наш подкоп, его точное расположение, его длину: о нем рассуждали во всех лавочках на пять лье в окружности; когда нас отводили на отдых, крестьяне вежливо осведомлялись, как поживает наш подкоп; по-моему, даже немцы, когда их переводили на другой участок, сообщали о подкопе в инструкции тем, кто их сменял.

За те полтора месяца, что прошли после окончания работ, подкоп уже раз десять должны были взорвать — роты были готовы, солдатам выдали гранаты, но в последнюю минуту крещение боем неизменно откладывалось, и каждый полк, приходивший на смену в наши траншеи, с истинным альтруизмом желал, чтобы эта торжественная церемония выпала на долю тех, кто его сменит. Надо думать, генерал берег наш подкоп в качестве аттракциона.

Последние три дня посетителей было особенно много; в подкоп приходили просто толпами, и, как справедливо заметил Лусто, «недоставало только немцев».

И они тоже пришли.

Это случилось утром, около десяти. Жан де Креси-Гонзальв, раздетый догола, дрожа всем телом, мылся в тазу с ключевой водой, а возмущенные таким падением нравов дежурные по кухне, проходя мимо, зубоскалили на его счет.

— Спрячь, чего выставил, сейчас есть сядем!

— Он это для храбрости.

А наш капрал, вытирая свой котелок старой газетой, посмеивался втихомолку:

— Раз добрался до воши, ему не до нас…

Стол мы уже успели соорудить: дверь от зеркального шкафа на четырех подпорках. Порывшись в кучах мусора, оставшегося в разбитой бомбежкой деревне, мы притащили также разрозненные тарелки, мельхиоровые ложки и вилки, безвкусную, ярко разрисованную фарфоровую жардиньерку, в которую поставили большой букет ландышей.

Сидя на ящике и запрокинув голову, я смотрел на солнечные пятна, которые падали сквозь растопыренные пальцы дуба. Эх, и хороший же у нас участок, такой тихий — ходишь патрулем без риска для жизни, полеживаешь под деревьями… В широкой сапе, что вела к нашему укрытию, мы устроили столовую, и другие отделения грызла низкая зависть — они говорили о тайных происках и нечестным путем приобретенном покровительстве.

Я слышал, как шипит сало в укрытии, из которого подымался голубоватый дымок, и губы невольно растягивались в блаженной улыбке. Лусто жарил картошку в крышке от котла, и у меня уже текли слюнки…

— Все в сборе? — крикнул он нам из кухни.

Вместо ответа неподалеку, в лесу, раздался глухой взрыв, и вслед за тем послышались выстрелы и вой гранат… Мы не успели опомниться, как нас оглушил грохот боя — неистовый заградительный огонь, свист пуль; все разразилось в одно мгновение, словно взорвался пороховой завод.

Жан де Креси-Гонзальв как был нагишом, так и выскочил из своего таза весь мокрый, с башмаками в руке. Лусто выбежал из укрытия, перепачканный сажей, в одной рубахе.

— Где винтовка… где моя винтовка? — орал он.

Все бежали, не зная куда. Капрал, тут же очутившись у бойницы, кричал:

— Никого не видать!..

И в самом деле, перед нами, между лесом, занятым французами, и лесом, где стояли боши, равнина была пуста, но над головой у нас рвалась шрапнель, пули градом сыпались на листву деревьев, «чемоданы» перелетали над лесом и рвались над второй линией траншей. Все недоумевали.

98
{"b":"596238","o":1}