Он никогда не видел снов, а в эту ночь ему приснилась их последняя коза. Это была очень старая кроткая коза, вся белая, с черными рожками и остроконечной бородой, похожей на бородку каменных чертей, весело резвящихся на церковном портале. Она долго приносила хорошеньких козлят и давала жирное молоко, потом чрево ее стало бесплодным, и молоко иссякло. Однако она не нуждалась ни в корме, ни в подстилке и никому не мешала: привязанная к колышку неподалеку от дома, день-деньской щипала траву на выгоне, гуляла, натягивая до отказа веревку, и радостно блеяла при виде людей, проходящих вдали по тропинке. Он мог бы дать ей умереть собственной смертью. Но он зарезал ее однажды утром, так как должно исчезнуть или умереть все, что перестало приносить пользу, будь то в виде молока, семян или труда человеческих рук. И он снова видел перед собой глаза козы, их покорный удивленный взгляд, мягкий взгляд, полный кроткого угасающего упрека, когда, зажав ее между колен, он полоснул еще раз по окровавленному горлу. Папаша Франсуа пробудился под впечатлением этого сна и прошептал:

— Правильно это… Человек есть человек, как и коза есть коза… Тут ничего не скажешь… Все правильно!..

Папаша Франсуа не жаловался, не протестовал. Он не вышел больше из чулана, не встал с кровати. Он лежал на спине с закрытыми глазами, вытянув ноги, прижав руки к телу, неподвижный, как мертвец. В этом положении он не страдал от боли в пояснице, ни о чем не думал, погруженный в безвольное оцепенение, в беспрерывную дремоту, которая уносила его далеко от земли, далеко от этого убогого ложа, обволакивая нескончаемой беловатой пеленой, среди которой вспыхивали маленькие красные молнии и кишмя кишели крошечные огненные жучки. И от его постели несло смрадом, словно он лежал на навозной куче.

Уходя утром в поле, жена запирала его на три поворота ключа. Вечером, возвратившись домой, она не разговаривала с ним, даже не смотрела на него, а ложилась на соломенный тюфяк возле кровати и сразу погружалась в тяжелый сон, в беспробудный сон без сновидений. На заре она принималась хлопотать по хозяйству с той же спокойной деловитостью, с той же любовью к чистоте и порядку.

В следующее воскресенье она собрала пожитки мужа, починила их и тщательно сложила в шкафу. Вечером она привела священника соборовать старика, так как видела, что конец его близок.

— Что с папашей Франсуа? — спросил священник.

— Старость пришл а, — отрезала женщин а. — Смерть пришла… Ничего не поделаешь, настал черед и этого бедняги.

Священник помазал руки и ноги старика святым миром и прочел положенные молитвы.

— А ведь он собирался еще пожить… — сказал священник перед уходом.

— Настал его черед!.. — повторила женщина.

И, войдя на следующий день в чулан, она уже не услышала слабого хрипа, того булькающего звука, который вырывался из горла старика, словно из опорожняемой бутылки. Женщина пощупала его лоб, грудь, руки и ощутила их холод.

— Кончился! — проговорила она растроганно и вместе с тем с оттенком глубокого почтения.

Веки папаши Франсуа открылись в минуту предсмертной агонии, и стали видны мутные, незрячие глаза. Она закрыла их быстрым движением большого пальца, затем несколько секунд задумчиво смотрела на труп.

«Он был степенный человек, бережливый, работящий, — думала она. — Не пил, не гулял… потрудился на своем веку… Обряжу покойника как полагается… надену на него новую рубашку, свадебный костюм… покрою белой простыней… А потом, ежели сын захочет… можно купить ему место на кладбище сроком на десять лет… как какому-нибудь богачу…»

Шарль-Альфонс Алле, чье творчество в современной Франции пользуется большой популярностью, родился в городе Онфлёр (Нормандия), в семье аптекаря. Оставив занятия фармакологией, активно сотрудничал во многих периодических изданиях 80—90-х годов, проявив себя незаурядным юмористом. При жизни Алле было издано несколько сборников его рассказов, а также юмористические «романы» «Дело Блеро» (1899) и «Captain Кап» (1902). Роман «Бумеранг» был опубликован посмертно. Произведения Алле, не включенные им в сборники, вошли в полное собрание его сочинений, изданное в 60-е годы.

Внешне невозмутимый, однако едко ироничный и эксцентричный не только в литературе, но и в жизни, Алле не был воспринят всерьез современниками, видевшими в нем безобидного зубоскала: его юмор сильно отличался от привычного «французского остроумия». После смерти он был прочно и надолго забыт. Из забвения его извлек Андре Бретон, поместивший несколько рассказов Алле в своей «Антологии черного юмора» (1939). Но настоящая известность пришла к писателю только в последние десятилетия, когда стало ясно, что его юмор созвучен манере мышления таких литераторов 40—60-х годов нашего столетия, как Жак Превер, Борис Виан, Эжен Ионеско.

Алле с тонкой издевкой, создающей впечатление легкого балагурства, высмеивает тупость и самодовольство процветающего обывателя, его страх перед малейшими переменами. Прибегая к своим излюбленным приемам — показу примелькавшихся вещей и явлений под неожиданным углом зрения и к созданию алогичных ситуаций, — Алле как бы выворачивает мир наизнанку, исподтишка бросая вызов обыденному «здравому смыслу». Немногословность и непринужденность тона, умение увлечь читателя при помощи неожиданных сюжетных ходов и остроумных комментариев делают Алле мастером короткого рассказа.

Просмотрев утренние газеты, герцог Онно де ля Люнри позвонил лакею.

— Изволили звать, господин герцог?

— Ах, это вы, Жан!.. Немедленно пришлите ко мне садовника. Я хочу с ним поговорить.

— Слушаюсь, господин герцог.

Прошло несколько минут, которые герцог Онно сумел использовать с толком: поднялся с постели и натянул подштанники, но тут как раз явился садовник.

— Ах, это вы, Доминик!.. Будьте добры, немедленно свалите в парке четыреста деревьев.

В голове Доминика промелькнула — правда, только промелькнула — более чем здоровая мысль: его высокородный хозяин герцог Онно де ля Люнри из вполне нормального идиота внезапно превратился в слабоумного кретина.

— Четыре сотни деревьев? — пробормотал он.

— Да, друг мой, именно четыре сотни! Немедленно выкорчуйте в парке четыреста деревьев! А то мы и так уже запоздали.

Но садовник только тупо твердил:

— Четыре сотни!.. Четыре сотни деревьев!

Тут герцог потерял терпенье:

— Да, именно четыре сотни, болван вы этакий!

— А… а… каких?

— Конечно, не мелкоту какую-нибудь, а старые деревья! Самые шикарные во всем парке!

— Четыре сотни!.. Четыре сотни деревьев!..

Герцог снисходительно улыбнулся, до того нелепо выглядел этот тупоголовый Доминик.

— Вот этого-то, милейший, вам никогда не понять. Принца знаете?

— Какого еще принца?

— Да принца же, черт бы вас побрал! Принцев у нас не сорок штук… Есть только один принц!