Жюль Дюран, с поднявшимися от ужаса ушками фуляра, молча слушал рассказ сборщика податей Ребе-на. В душе его к удовлетворению примешивалась признательность. Итак, злодеяние, совершенное над его милой акацией, понесло ужасное наказание, и вместе с тем своему прекрасному дереву был он обязан чудесным спасением своего маленького состояния. И Жюль Дюран со своих подушек обратил глаза, полные слез, тоски и благодарности, к окну, где ее, увы, уже больше не было, его дорогой акации, но где он всем сердцем ощущал ее образ, дружеский и благоуханный, являвшийся одним из самых нежных воспоминаний его жизни, — потому что мы лишь в том случае жили, когда хоть раз любили, если не живое существо, то вещи. Любовь, когда она не улыбается нам в чертах обожаемого лица, может открыться нам в звуке, в краске, в аромате и предстать нам если не в форме женщины, то в форме цветка.

Бургундец Боньяр, дед Ромена Роллана, участвовал в штурме Бастилии, его раблезианское жизнелюбие — основа образа Кола Брюньона. Отец писателя был нотариусом. Сам Роллан учился в коллеже города Кламси, потом в Париже, преподавал в Сорбонне. В философском трактате «Верую, ибо это истина» (1887) Роллан определил свой нравственный кодекс: «посвятить жизнь благу людей, упорствовать в поисках истины». Переписка с Львом Толстым укрепила Роллана в поисках народных истоков искусства.

Гений Роллана отмечен редкой в XX веке энциклопедичностью. Он прекрасно разбирался в истории, философии, теоретических основах музыки и живописи, в истории религии. На редкость многообразно его творческое наследие: романы, мемуары, эссе, пьесы, объединенные в циклы «Трагедии веры» и «Театр Революции»; биографии — исследования творческого пути Льва Толстого, искусства Микеланджело, религиозно-нравственных учений Рамакришны, Вивекананды, Махатмы Ганди; музыковедческий труд о Бетховене. В эстетическом манифесте «Народный театр» (1903) Роллан провозгласил: «Наша политика, наш идеал, — одновременно художественный и социальный, — заключается в том, чтобы спаять воедино народ и вернуть ему… классовое сознание». Эту программу он стремится осуществить, приступив к сотрудничеству в «Двухнедельных тетрадях», редактор которых, Шарль Пеги, ратовал за нравственное очищение общества, правда, на путях активизации националистических настроений. Девиз, избранный Ролланом для первой книги бетховенско-го цикла — «пусть нас овеет дыхание героев», — характерен для всего творчества Роллана.

В канун первой мировой войны завершилась публикация его романа «Жан-Кристоф» (1904–1914), за ним сразу последовал роман «Кола Брюньон», этот, по словам Горького, «галльский вызов войне». Война застала Роллана в Швейцарии. Его страстные публицистические выступления обращены к разуму тех, кого еще не захватила шовинистическая истерия. Ненавистью к войне порождено самое лиричное из произведений Роллана — повесть «Пьер и Люс» (опубликована в 1920 г.).

Двадцатые годы были для Роллана порой трудных исканий — от манифеста «Над схваткой» (1915) художник шел к зрелым раздумьям над природой социальных противоречий и задачами искусства. Статьи этого периода собраны в книгах «Пятнадцать лет борьбы» и «Через Революцию к миру» (1935). Новые горизонты роллановского творчества ощутимы в романе «Очарованная душа» (1921–1933), в очерках «Ленин. Искусство и действие» (1934), «Вальми» (1938), драме «Робеспьер» (1939).

Оккупация Франции была тяжким испытанием для художника-гуманиста. В Везеле, недалеко от родного Кламси, терзаемый болезнями и горечью поражения, Роллан торопился завершить автобиографические произведения «Внутреннее путешествие» (1942) и «Кругосветное плаванье» (1946), цикл о Бетховене, биографию Пеги (1944). Роллану посчастливилось за несколько месяцев до смерти увидеть Париж свободным; он успел передать слова благодарности советскому народу, положившему конец варварству «нового порядка».

Пьер спустился в метро. Грубая, возбужденная толпа. Стоя у входа, в плотной толще человеческих тел, он дышал воздухом, спертым от дыхания множества людей, и смотрел невидящим взором на темные гулкие своды, по которым скользили огненные зрачки поезда. В душе у него были те же тени, те же резкие вспышки света. Задыхаясь в поднятом воротнике пальто, не в силах пошевельнуться, стиснув губы и чувствуя, как его влажный от испарины лоб охлаждают порою клубы ледяного воздуха, врывающегося в двери на остановках, он старался не видеть, не дышать, не думать, не жить. Смутная тоска наполняла сердце этого восемнадцатилетнего юноши, почти ребенка. Там, высоко, над черными сводами, над этой кротовой норой, где проносилось металлическое чудовище, кишевшее личинками — людьми, был Париж, снег, холодный январский вечер, кошмар жизни и смерти — война.

Война. Вот уже четыре года, как она вторглась сюда. Она легла тяжким гнетом на его отрочество. Она застигла его в том переходном возрасте, когда юноша, встревоженный пробуждением неведомых дотоле чувств, в испуге обнаруживает, что стал добычей звериных, слепых, разрушительных сил жизни, хотя он ничего еще не просил от нее. Если это, подобно Пьеру, хрупкий мальчик с нежной и впечатлительной душой, он, никому не решаясь признаться, испытывает отвращение и ужас перед грубостью, нечистоплотностью, бессмысленностью плодовитой и ненасытной природы — этой вечнородящей свиньи, пожирающей свой приплод. В каждом юноше шестнадцати — восемнадцати лет есть частица души Гамлета. Не требуйте от него понимания войны! (В этом разбирайтесь вы, умудренные опытом люди.) Ему и без того трудно понять и оправдать жизнь! Обычно юноша весь уходит в мечты и в искусство, пока не освоится со своим новым состоянием и куколка не завершит своего мучительного перехода от личинки к насекомому. Как нуждается он в покое и сосредоточенности в эту смутную апрельскую пору созревания души! Но его находят в его тайном убежище и, такого беззащитного в новой, еще не затвердевшей оболочке, вытаскивают из тени и бросают на резкий свет, в самую гущу грубой человеческой толпы, где он, ничего не понимая, немедленно должен приобщиться к ее безумствам и ненависти и, так же ничего не понимая, расплачиваться за них.

Пьер был призван вместе со своими ровесниками, восемнадцатилетними юношами. Через полгода родине понадобится его жизнь. Этого требовала война. Полгода отсрочки! Полгода. Ах, если бы не думать об этом до той поры! Оставаться в своем подземелье! Не видеть жестокого света дня…

Мысль Пьера, подобно мчавшему его поезду, углублялась во тьму; он сомкнул веки…

Когда он снова открыл глаза, в нескольких шагах от него, отделенная двумя случайными попутчиками, стояла только что вошедшая девушка. Ему был виден лишь тонкий нежный профиль, затененный полями шляпки, белокурый завиток у впалой щеки, блик света на скуле, изящная линия носа и вздернутой верхней губки, рот, приоткрытый частым дыханием. Сквозь его широко раскрывшиеся глаза, словно в распахнутую дверь, она вошла в его сердце, вошла вся целиком; и дверь захлопнулась. Житейский шум умолк. Тишина. Покой. Она была в нем.

Она не смотрела на него. Она даже не знала еще, что он существует. Но она уже была в его сердце! Он держал в своих объятиях ее безмолвно прильнувший к нему образ и боялся дышать, чтобы не спугнуть ее своим дыханием…