Покинув Париж, Сандрар пустился в новые странствования: выступал в роли жонглера в лондонском мюзик-холле, батрачил в США и Канаде, служил в Прибалтике. Во время первой мировой войны потерял руку, но не утратил ни крупицы своей неуемной энергии. Обучился вождению автомобиля. Охотился на слонов в Судане. Прошел пешком тысячи километров по бразильской сельве. А в 1939 году записался в английскую армию в качестве военного корреспондента.

Наряду с Аполлинером Сандрар был крупнейшим реформатором французской поэзии XX века. Убежденный в том, что она должна избавиться от тяготевших над ней традиционных форм, он смело пользуется жаргоном городского дна, языком афиш и газет, приемами «кадрировки», заимствованными у кинематографа, ритмами, подсказанными джазом, стремясь слить весь этот разнородный материал в некое подобие современного лирического эпоса.

С середины 20-х годов Сандрар перестает писать стихи, но и проза его пронизана чувственной и колоритной поэзией. Она присутствует и в тех книгах, которые описывают его собственные приключения («Жизнь, полная риска», 1938; «Человек, пораженный молнией», 1945; «Наперекор всем ветрам», 1948), и в тех, где он дает волю своей фантазии («Негритянские сказочки для белых детей», 1928; «Исповедь Дэна Йэка», 1929) и в тех, где речь идет о необычайных людях, с которыми столкнула его судьба («Золото», 1925; «Ром», 1930).

Сандрар также и автор теоретических работ о кино («Азбука киноискусства», 1926), и составитель антологии негритянской поэзии (1921).

Однажды, рассказывают, произошло вот что. Мышь прогрызла платья, лежавшие у портного. Портной отправился к судье, каковым в ту пору был вечно сонный павиан. Портной разбудил его и стал так ему жаловаться:

— Открой глаза, павиан! Смотри, я не зря разбудил тебя: тут всюду дыры. Мышь изгрызла одежду, но говорит, будто это неправда, и винит кота. А кот лукаво уверяет, что невиновен, и валит вину на пса. Пес от всего отнекивается, утверждая, что платье продырявила палка. Палка перекладывает вину на огонь и стоит на своем: «Это огонь, огонь набедокурил, огонь!» А огонь и слышать ничего не хочет, все только твердит: «Нет, нет, нет, я тут ни при чем; это вода виновата». Вода прикидывается, будто знать ничего не знает, однако намекает, что виновник происшествия — слон. Слон приходит в ярость и сваливает все на муравья. Муравей багровеет, носится повсюду, болтает всякий вздор, всех будоражит, и тут все начинают спорить и так орут, что я не в силах разобраться, кто, кто же в конце концов попортил одежду. У меня только зря отнимают время, заставляют меня ходить туда-сюда, бегать, хлопотать, дожидаться, выяснять, а потом гонят меня, так ничего и не заплатив. Открой же глаза, павиан, и посмотри! Вся одежда в дырах. Что теперь со мною станется? Я вконец разорен, — сокрушался портной.

Но терять-то портному, по совести говоря, было нечего, ибо он был очень беден и дома его ждала высокая тощая жена да куча детишек — мальчиков и девочек, а у дверей постоянно торчала не бабушка его, нет, и не теща, и не чужая старуха, а та, что и в самом деле принадлежала к его семье; то была дряхлая колдунья, завладевшая и им самим, и его близкими, и она очень мучила их; изо рта у нее торчали длинные зубы, а спинным хребтом служил ей острый нож, и имя ей было — Нужда. Нужда жила у самого его порога, и чем больше портной работал, тем больше Нужда обирала его; она бессовестно залезала в его лачугу, опоражнивала там горшки и кастрюли, била ребятишек, грызлась с его женой, препиралась с ним самим, так что бедняга совсем терял голову. И вот, вдобавок ко всем бедам, мышь изгрызла платья его заказчиков, и остались от них одни только дыры!

Право же, портной был бедный человек и теперь дошел до полного отчаяния. Потому-то он и отправился к судье, каковым в то время был вечно сонный павиан, потому-то и разбудил его.

— Открой же глаза, павиан, и взгляни: повсюду дыры!

Павиан держался прямо. Он был толстый и жирный и весь лоснился от довольства. Слушая портного, он поглаживал себя по шерсти. Ему неодолимо хотелось спать. Пересилив себя, он созвал всех замешанных в деле. Ему не терпелось покончить с ним, чтобы опять уснуть.

Мышь стала винить кота, кот — валить вину на пса, пес — лаять на палку, палка — наседать на огонь, огонь — обвинять воду, вода — уличать слона, взбешенный слон — сваливать вину на муравья (тот тоже явился), а муравей-злоязычник, побагровев от злости, еще подливал масла в огонь. Он суетился, размахивал лапками, разносил сплетни, пересуды, клевету, науськивал одних на других, всех оговаривал, не забывая при этом, разумеется, всячески выгораживать себя.

Поднялась невообразимая кутерьма. Все вопили зараз, муравей бушевал, и получилась такая неразбериха, что у павиана голова пошла кругом. Он уж собрался было выставить всех за дверь, чтобы снова улечься и спокойно соснуть, но портной, закричав громче всех, призвал его к исполнению судейских обязанностей:

— Открой глаза, павиан, и смотри: повсюду одни только дыры!

Павиан был крайне раздосадован. Как ему поступить? И до чего же запутанное оказалось дело! Вдобавок его так клонило ко сну! Так неодолимо хотелось опять уснуть! Эти господа вполне могли бы оставить его в покое и сами разобраться в распре. Он держался прямо. Он был толстый и жирный и весь лоснился от довольства. Окидывая собравшихся взглядом, он поглаживал себя по шерсти. Он помышлял лишь о том, как бы опять соснуть.

Поэтому он объявил:

— Я, павиан, верховный судья всех животных и людей, повелеваю: расправляйтесь друг с другом сами!

Ступайте вон! Вот и все.

Животные удалились, и павиан вернулся на свое ложе. И с тех пор животные не выносят друг друга.

Ну, а портной-то, скажете вы, портной? Кто же заплатил портному за изгрызенное платье?

В самом деле, что же с портным-то?

Так вот: павиан просто-напросто забыл о нем. Поэтому человек по-прежнему голодает.

Сколько бы он ни работал, павиан все спит.

Человек по-прежнему ждет справедливости.

Он по-прежнему голодает.

Однако стоит только павиану выйти из дому, и он сразу же принимается бегать на четвереньках, чтобы человек не узнал его. Вот почему с тех пор павиан всегда бегает, и не иначе как на четвереньках.

Не сумев вынести разумный приговор, он лишился способности ходить на двух ногах, на двух ногах прямо.

Творческий путь Жува сложен и противоречив. В его первом поэтическом сборнике (1910 г.) звучат отголоски позднего символизма, а следующие книги стихов отмечены влиянием унанимизма. Творчество Жува в годы первой мировой войны — поначалу он работал в госпитале, но, заболев, уехал в Швейцарию, где сблизился с Ролланом, — полно пацифистских мотивов («Поэмы против великого преступления», 1916; «Пляска смерти», 1917). Позднее, решив, что эти книги были всего лишь неуверенными подступами к мучившим его темам, он отрекся от них.