По истечении месяца, прошедшего в описании заморских стран и в вымученных любезностях, Алиса, выйдя в один из четвергов из гардеробной корта, остановилась перед своим партнером и дружески положила ему руки на плечи.

— Я уверена, милый Варлен, — произнесла она, — что вы меня любите, это же бросается в глаза.

Она мило улыбнулась, а юноша покраснел от удовольствия. Он вернулся домой и провел вечер словно в бреду, едва различая голоса родителей, которые доносились до него откуда-то издалека. Спал он, естественно, плохо.

— К какому решению вы пришли? — спросила у него Алиса два дня спустя.

— Но… я решил жениться на вас… мои родители…

Девушка перебила его:

— Во-первых, вы слишком молоды, дорогой Варлен, а во-вторых, я больше вас повидала на свете, мы не найдем общего языка в супружестве. Поймите, для того чтобы мы были счастливы, вы должны повидать больше, чем я. Это же логично.

И началась война между молодым человеком и его семьей, в жизнь которой внесла смятение восемнадцатилетняя англичанка. Отец и мать молодого человека были не слишком склонны поощрять его жажду приключений в далеких странах. Нет нужды приводить здесь доводы, выдвинутые обоими лагерями, чтобы одержать верх в этой борьбе. За обеденным столом, где кушанья казались теперь безвкусными, конфликт нарастал с каждым днем.

Отныне при встрече с Алисой Варлен озабоченно морщил лоб. Он скромно умалчивал о семейных раздорах. Алиса болтала с ним «по-приятельски», настойчиво упирая на это слово.

— Я уезжаю, — сказал однажды Варлен.

Алиса пронзила его взглядом своих красивых спокойных глаз.

— Я уезжаю, — повторил юноша, — я говорю вам это наскоро, без лишних слов, по вашему примеру, Алиса, но когда я вернусь, вы станете моей женой.

Подойдя к Варлену, девушка приблизила свои губы к его губам, но поцелуй остался на грани едва ощутимого прикосновения. Затем, наклонившись к самому его уху, она пропела вполголоса прекрасную песню Киплинга:

Ставя свою исполнительницу вне игры, песня позволяла ей осторожно коснуться будущей общности их сокровенных воспоминаний.

После этого прошли годы.

Наемные солдаты Иностранного легиона, прибывшие из Тонкина, ожидали в форте Сен-Жан поезда, чтобы отправиться на тот сборный пункт, который каждый из них указал при демобилизации.

Их было человек десять, в красных кепи, в синих куртках и синих брюках колониальной пехоты. Желтые, болезненные, они неторопливо сворачивали сигареты своими исхудалыми, тонкими пальцами. Европа, однако, сразу согрела их, словно чье-то могучее целительное дыхание. Они жадно впитывали в себя дорогие их сердцу и вновь обретенные впечатления европейской жизни: их затаенная радость выражалась в неловких жестах.

Солдат 1-го иностранного полка Варлен получил железнодорожный билет вместе с остальными и вернулся в Париж, так и не сделав карьеры, ибо недостаточно уехать, чтобы снискать благосклонность судьбы. Убежав из отчего дома и безуспешно испробовав разные ремесла, в которых неопытный человек всегда бывает чужаком, он кончил тем, что поступил на военную службу ради душевного покоя и удовлетворения своего изголодавшегося желудка. И покой пришел, отупляющий и бездумный, настала жизнь без иллюзий, переходы с места на место, по воле случая, когда ранец товарища вечно маячит у тебя перед глазами. Сегодня он возвращался домой без особой охоты, но с надеждой на теплое местечко, которое обеспечило бы ему ежевечернюю рюмку аперитива в каком-нибудь уютном кафе.

Возвращение Варлена походило на возвращение блудного сына. После семилетнего отсутствия худоба солдата искупала в глазах родителей все его прегрешения.

Вечером, после праздничного ужина, семья перешла в гостиную. Солдат благодушно курил и пил кофе, щурясь от удовольствия. Он наслаждался безоблачным счастьем и даже не слышал, как отворилась дверь гостиной. Он увидел только, что к нему подходит высокая молодая женщина. Тогда он встал навытяжку и, равнодушно улыбаясь, застыл в ожидании.

— Ты не узнаешь ее? — спросила мать, довольная, что приготовила сыну этот сюрприз.

— Ах, боже мой! — И Варлен хлопнул себя по лбу. — Извините меня, мадемуазель… мадемуазель Сесиль…

— Нет, Алиса Грей! — ответила молодая женщина, и на ее губах промелькнула бледная, слегка печальная улыбка.

Еще в юности Вильдрак взял за правило не отгораживаться от обыкновенного человека, а посвятить ему свое слово. На всю жизнь духовно сроднился он с Ролланом и Дюамелем. Ободряющая добро~ та Вильдрака охраняла от множества напастей группу молодых поэтов, известную в истории литературы под названием «Кретейское аббатство» (1906–1908 гг.). Когда же содружество распалось, поэт не утаил своего глубокого огорчения (сборник «Образы и миражи», 1908), но декадентскому безверию не поддался. Ведь мудрость жизни для него — в мужестве, доверии, радости. «Возвышать жизнь, а не принижать ее» — вот, по меткому определению Верхарна, неколебимое основание творчества Вильдрака.

«Хотел бы быть солдатом первым, павшим в первый день войны», — скорбно отозвался поэт-пацифист на весть о мировой войне. Все ее ужасы изведал он на передовой и с классической ясностью выразил ее преступный характер («Песни отчаявшегося», 1920). Вильдрак — рассказчик и драматург реалистически запечатлел, как это всенародное бедствие отупляло, надламывало одних, устремившихся в мирные дни в погоню за «кусочком» счастья (драма «Пароход «Тинэсити», 1919), и просвещало, закаляло других, не желавших жить по-старому (повесть «Демобилизованный», 1929).

Социалист чувства по своему мироощущению, Вильдрак поддержал движение «Кларте», участвовал в основании журнала «Эроп».

Вильдрак, казалось, от природы создан был увлекать детей веселым вымыслом, поучительной сказкой (роман «Розовый остров», 1929; «Львиные очки», 1932). Но соседство взрослых чудищ, воцарившихся за Рейном, побуждало его заниматься земными делами. В 1934 году Вильдрак едет в Берлин и требует свидания с Тельманом, чья жизнь находилась в опасности. Фашистские власти ответила отказом.

В годы Сопротивления Вильдрак сложил гимн свободе — «Париж 1943». 8 октября 1943 года он был арестован оккупантами. Прямых улик подрывной деятельности обнаружить не удалось, и фашистские власти вынуждены были отпустить Вильдрака. Он нашел убежище в Везеле у Роллана.

В новогоднем поздравлении 1945 года советским людям Вильдрак писал: «Знайте же, русские друзья, что нет французов и француженок, достойных этого имени, которые не были бы проникнуты благодарностью к вам и восхищением грандиозной эпопеей, развернувшейся в Советском Союзе… Принеся нам победу и мир, 1945 год будет свидетелем… расцвета франко-советской дружбы». Для ее упрочения в послевоенные годы немало потрудился Шарль Вильдрак. Ведь не случайно же всю жизнь он бережно хранил память о своем отце — коммунаре Анри Мессаже (очерк «Анри Мессаже», 1971) и вару в правое дело штурмующих небо.

Я знаю в Аргонском лесу прекрасный замок. Война хотя и пощадила его, но оставила по себе страшную память, о чем я и поведу рассказ.

Едва начались военные действия, владельцы замка уехали в Париж, сторожей и садовников призвали на военную службу, так что единственными хранителями поместья остались старый псарь Антуан, более похожий на крестьянина, чем на слугу, и маленький конюх Каде, едва достигший пятнадцати лет подросток.