— Нет, мы не сядем, — сказала она. — Простите нас, старых дев, не умеющих золотить пилюлю. Мы не сядем.

Сова у нее на шляпке распластала крылья, словно высиживала коварные замыслы.

Он, все так же улыбаясь, ответил:

— Ваша сестрица сядет. Вот это кресло приглашает вашу сестрицу. Я позволю себе также откупорить бутылочку лимонада.

Младшая стала агрессивной.

— Моя сестрица, если ей угодно, может сесть. Может, для вашего удовольствия, если ей заблагорассудится, выпить лимонада, хотя она отлично знает, что таит в себе ваш лимонад. Лично я скажу вам только одно: ваше ухаживание скомпрометировало Коко Ребек, нашу родственницу. Ради нее вы обязаны прекратить беспутный образ жизни.

Ошеломленный смотритель, глядя на нее в упор, ответил намеренно грубо:

— Но, простите, вы ошибаетесь. Беспутный образ жизни ведет господин Ребек, папаша мадемуазель Коко, связавшийся с Красоткой Фатьмой!

Младшая Кисанька покраснела от обиды и крикнула:

— Так, по-вашему, нашу соседку любит он?

— Какую соседку?

— Эту, бесстыжую!

— Какую бесстыжую?

— Аптекаршу!

Вы, может, видели, как рушатся карточные замки; или же видели в сумерках руины настоящих замков из гранита и мрамора; видели, как в лучах заката пылают на горных хребтах оседлавшие их массивные стены с такими огромными башнями, что туда по широким лестницам можно въехать верхом; или, может быть, вы видели крошечную дачку на холме, примостившуюся тут, как больной ребенок, и неизвестно почему облюбованную молнией. Вот так же рухнули все надежды смотрителя. Он только нашел в себе силы сказать:

— Вот дверь, сударыни.

Они, не понимая, посмотрели на дверь, словно ждали, что он по порядку перечислит им все в кабинете: вот окно, вот потолок, вот корзина для бумаг. Но, впрочем, смотритель и сам не хотел, чтобы они тут же исчезли. Он цеплялся за них, как утопающий цепляется за первую попавшуюся доску, пусть это будет доска с корабля, протаранившего его судно.

— А вы сами, сударыни, вы сами никогда не любили?

Они опустили головы. В свое время обе, конечно, любили и, порывшись немножко в памяти, обязательно вспомнили бы: вспомнили бы кузена, который целовал их только в щечку, когда они в смущении склоняли головки; другой кузен, видимо, не знал, которую выбрать, если умер, так и не остановившись ни на той, ни на другой, — и как они жаждали познакомиться с братом г-на Блебе — тенором; и если бы Пьер Лоти предстал перед ними, моля или угрожая, ах, как горячо они бы его полюбили! Младшая Кисанька раскаялась в том, что была так жестока. Она сказала:

— Нет, мы не требуем, чтобы вы порвали с ней тут же. Госпожа Ребек пригласит вас провести воскресенье у нее на вилле в Антраге. Не отказывайтесь. Аптекарша тоже там будет. Мы обещаем. У вас достанет времени, чтобы сказать друг другу «прости». И никто никогда не узнает, что было между вами.

Никто также никогда не узнает, как исчезли Кисань-ки. Оторопевший смотритель дорог сидел один у себя в кабинете; стук в дверь вывел его из оцепенения. Вошел Бенош: что посадить на клумбах — герань или циннии?

— Что угодно, хоть конский навоз, — ответил смотритель.

Потом он подошел к окну и как только опустил голову, так сразу и заплакал. Дул очень сырой ветер, и слезы не высыхали. Они лились и лились, а смотритель подставлял носовой платок и думал: «Ни разу в жизни, да, ни разу у меня не шла так сильно кровь носом!»

Сесть незамеченным в третий класс десятичасового поезда, в котором ехали в Антраг гости г-жи Ребек, можно было двояким способом. Смотритель дорог мог прийти за час до отхода и забраться в один из передних вагонов или, сделав вид, что опаздывает, вскочить в последнюю минуту в последний вагон. В Антраге он рассчитывал быстро выпрыгнуть из поезда и дожидаться дам на платформе около вагона второго класса. Он запасся терпением и, только когда часы пробили десять, выскочил из почтово-транспортной конторы, где просидел двадцать минут, показавшихся ему целой вечностью.

Возможно, в пути суждено было произойти крушению, потому что перед ним, как перед приговоренным к смерти у помоста с гильотиной, за несколько секунд, точно в панораме, прошла вся его жизнь: Ле-Пюи, где он родился, Париж, где, вероятно, умрет; и он уже собирался перелистать свое прошлое, точно список полученных им наград, потому что знал себя за человека добродетельного, трудолюбивого и честного; но тут среди его мирного бытия встали три или четыре порочащих воспоминания, словно утесы среди его родного города; они возвышались даже над самыми скромными его воспоминаниями, все же не закрывая их своей тенью. Было такое сентябрьское воскресенье, когда он грубо, незаслуженно оскорбил кузину; был такой вечер, когда на занятиях в лицее он присвоил коллекцию марок; был и такой день, когда он, сдав очередной экзамен, навестил известную улочку в Клермоне, и единственным оправданием может служить ему то, что он сдавал в этот день экзамен не за первый, а за второй класс; был, наконец, и такой день, когда он нанюхался гашиша и с трудом волочил свое тело, которое за все зацеплялось, ноги прилипали к тротуару и растягивались, как тянучка, воздух расплющивал руки, как вода в ванне. Был также и такой день… был также… но поезд тронулся, и дверь закрылась.

Впрочем, вероятность крушения была ничтожна: паровоз для вящей безопасности почти все время шел вдоль шоссейной дороги, а в туннелях непрерывно свистел, вроде тех путников, что для храбрости поют в лесу.

К тому же в случае столкновения смотритель был бы предан земле как нельзя более элегантно одетым. Погруженный в безутешную скорбь, он надел лакированные ботинки и бархатный жилет и теперь не садился, не зная, что предпочтительнее: уберечь от износа брюки или фалды визитки. Он стоял у окна, снедаемый сомнениями, и думал, за сколько вагонов от него едет аптекарша и едет ли она вообще; а что, если она одна из тех бесчисленных девушек, которые в этот воскресный день высыпали на природу? Где только их не было! Они гуляли по берегу канала и любовались своим поясным отражением в его маслянистой воде, трепетным, как огонек ночника; они гуляли по берегам быстрых рек, которые тщетно старались унести их отражения, оторвать их, перекрутить, как ветер перекручивает сохнущие на веревках полотенца, и недоумевали, какие веревки держат эти образы так крепко; они стояли у железнодорожных переездов, облокотясь на шлагбаум, и посылали поезду воздушные поцелуи, и поезд, тронутый их вниманием, на минуту замедлял ход; они сидели на теннисной площадке, уже наигравшись, и завтракали, словно по ошибке вместо мячиков захватили крутые яйца; они стояли на террасах, лежали на склонах холмов, поднимались на цыпочки, чтобы дотянуться до ежевики, наклонялись и что-то искали в траве, не то трилистник о четырех листиках, не то оброненный носовой платок; они покусывали цветы, провожали глазами поезд, хотя глаз их почти не было видно, махали найденным платком; кричали, смеялись, кашляли, хотя голоса их не было слышно, но он кружил у самых их уст и в любую минуту мог влететь обратно, как пчела, вылетевшая из улья. А молодых людей совсем не было видно.

Толпа гостей г-жи Ребек уже уходила со станции, но неожиданно их остановили крики и шум, несшиеся с платформы: смотритель дорог, запертый в купе третьего класса, отчаянно жестикулировал, а поезд, устыдившись, что ссадил такую уйму пассажиров, непрерывно свистел, как бы давая ему понять — от катастрофы не зарекайся! Выпущенный наконец на волю, смотритель, сняв из кокетства пенсне, направился к гостям и сразу приметил незнакомую бледную даму, как раз похожую на всех тех девушек, которых он видел из окна вагона.

Это могла быть только она. Ее божественная грудь вздымалась под трепет ее ресниц. Старшая Кисанька представила его:

— Господин смотритель дорог.

Он сокрушенно пробормотал:

— Ах, сударыня! Ах, сударыня!

Она с удивлением разглядывала смотрителя, а младшая Кисанька уже представляла его другой даме, на которую он не обратил никакого внимания, и она, разобиженная его неучтивостью, прошла вперед с г-ном Пивото.