— Дохлятина, а туда же, кашляет! — злился Вильнев. Но бормотал это, уткнувшись в подушку.

Бейер совсем извелся от кашля. Иногда, особенно по ночам, он натягивал на голову простыню и затыкал себе рот, чтобы не мешать соседям. Днем он часами смотрел куда-то перед собой, но, должно быть, ничего не видел.

— Сколько я их перестрелял, этих гадов! — в сотый раз бубнил Вильнев, указывая на немца. Но так же как Бейер никого уже не видел, так никто уже не слушал Вильнева.

Моро все чаще подходил к кровати Бейера. Он заглядывал в его чашку, проверяя, пуста ли она.

— Надо попить молока, — внушал он больному.

Глаза Бейера говорили: ja, и он отпивал глоток.

Прошла неделя; всем было ясно, что Бейер при смерти. На утреннем обходе главный врач задерживался у его койки по четверти часа. Он выстукивал, щупал пульс, опять выслушивал больного при напряженном молчании всей палаты. Моро застывал на месте, прерывисто дыша. После обеда все начиналось сызнова. В промежутке между осмотрами вокруг Бейера хлопотали санитары, сиделка и практикант. Ему ставили банки на исхудалую грудь, впрыскивали кофеин и камфару. Ему накладывали влажные компрессы и перевязывали пролежни на ягодицах. Бейер никогда не жаловался. Бейер вставал, ложился, поворачивался по первому знаку, покорно обнажая свое жалкое тело. Он провожал каждого благодарным взглядом.

Стало известно, что он родом из Познани, в Восточной Германии, у самой границы. А умирал он здесь, во французской провинции, где с океана дуют западные ветры.

Бейер уже казался отрешенным, погруженным в созерцание, как бы на пороге вечности.

На десятый день его болезни в бараке началась генеральная уборка. Железные кровати были сдвинуты на середину, по дощатому полу струились потоки воды. Койку Бейера передвинули с величайшей осторожностью.

Бейеру было совсем худо. Он лежал среди других больных, почти бок о бок с Вильневом.

Вильнев продолжал возмущаться, но он уже не сердился на Бейера. Он изрыгал проклятия против войны, против порядков в госпитале, особенно же против болезни. И часто оглядывался на немца сквозь зеленые прутья кровати.

Вдруг кто-то заметил, что Бейер плачет. Крупные слезы стекали у него по щекам. Он казался еще более несчастным, еще более растерянным, чем всегда. Из-за боли в легком он часто, прерывисто дышал.

Вильневу захотелось узнать, что с ним такое. Все вокруг смотрели, как плачет немец. Переводчик объяснил:

— Он только вчера получил известие, что летом в Познани умерла его мать.

Больные не отрывали глаз от Бейера, хотя он больше не плакал. Моро, который драил полы, насвистывая сквозь зубы похабную песенку, сразу притих. Он уставился на немца с особенным выражением, как добрый преданный пес, губы у него дрожали; потом встряхнулся, пожал плечами и сердито выплеснул на пол полное ведро воды.

С этого часа состояние Бейера стало неуклонно и резко ухудшаться, будто он вступил на свой последний путь. Бейер ни на минуту не мог забыться сном. Лежа на боку, чтобы легче было дышать, он тихонько стонал, жалобно, как ребенок. Никто из тридцати больных в палате не сердился на немца, хотя он скулил все громче. Все понимали, что Бейер просто не может удержаться. Ведь каждый видел, как мужественно он прежде переносил свои страдания.

— Экое несчастье все-таки! Подыхать в плену, в чужой стране, совсем одному, за тысячу верст от дома, да еще узнать напоследок, что мать уж полгода как померла.

Это говорил Вильнев. А его сосед добавил:

— Его, верно, мучает мысль, что станется с его женой. Погляди-ка на него: теперь уж ничего не поделаешь, так и помрет с этим камнем на душе.

Моро сбивался с ног. Моро бегал за лекарством, за санитаром, за подкладным судном. Он приподнимал Бейера обеими руками, пока сиделка оправляла постель. Он то и дело подзывал переводчика: «Спроси-ка его то-то и то-то, на всякий случай». Бейер отвечал, когда был в силах перевести дух, но это бывало редко. Тогда Моро присаживался на край тюфяка и подолгу глядел на Бейера.

Теперь уже все больные в тифозном бараке по-братски относились к немцу. Он-то чем виноват, горемыка, ведь он не хотел войны. А они сами, разве они ее хотели? Моро сваливал всю вину на «проклятого Вильгельма», но все понимали, что дело не в нем. Причины страшного бедствия были гораздо глубже. И больные, в лихорадочном поту, беспокойно ворочались на своих койках.

Главный врач приказал перевести Бейера в темный угол и загородить ширмой на время агонии. Больные больше не видели Бейера. Но они не переставали думать о нем, и ширма не служила им преградой.

Ничто так не волновало палату, как состояние несчастного немца. О нем справлялись чуть ли не каждую минуту.

Бейер, умиравший за ширмой, будто тихо и плавно скользил вниз по склону. Но путь этот, вероятно, был мучительно труден для души Бейера, если судить по его набухшим от слез, полным тоски глазам, которые изредка открывались. Моро смотрел на него со страхом, заложив руки за пояс.

В семь часов вечера наступил конец; изо рта и из обеих ноздрей умирающего потоком хлынула кровь, заливая лицо липкой массой. Как раз в эту минуту молоденькая сиделка на цыпочках подошла взглянуть, как чувствует себя немец.

— О, господи! — вскрикнула она.

Все поняли сразу. Вильнев громко спросил, вскочив с кровати:

— Умер?

И снова улегся. Лицо его помрачнело.

Мощь, непримиримость до страсти, убежденность до исступления — вот черты, более всего присущие личности Жоржа Бернаноса, одного из крупнейших французских литераторов XX столетия.

Он поздно сформировался как художник. Свой первый роман («Под солнцем Сатаны») Бернанос опубликовал, когда ему уже было тридцать восемь лет. Принеся автору известность, книга эта не избавила его от материальной необеспеченности. Последние пятнадцать лет жизни он провел в скитаниях: Майорка (Балеарские острова), Бразилия, Тунис — вот места, где пришлось побывать Бернаносу и где он создавал свои романы: «Преступление» (1935), «Дурной сон» (опубликован в 1950 г.), «Дневник деревенского священника» (1936), «Новая история Мушетты» (1937), «Господин Уин» (1943).

Идейные позиции Бернаноса сложны, и на первый взгляд непоследовательны: выступая против Республики с позиций монархизма, он в то же время способен обрушиться на монархическую организацию «Аксьон франсэз»; истовый католик, он не раз подвергается осуждению со стороны официальной церкви; поклонник националиста Шарля Морраса, он, однако, осуждает национализм франкистов. Он поддерживает французское Сопротивление в тот момент, когда «Аксьон франсэз» выступает за политику коллаборационизма.

Но неустойчивость мировоззрения Бернаноса — мнимая: он был непоколебимо верен не монархизму и не католической религии, а своему идеалу справедливости, любви и самопожертвования. Этот идеал воплощался для него в определенной политической и религиозной концепции, ибо лишь она, как он полагал, способна противостоять деградации буржуазного мира. Именно благодаря значительности своего идеала и вопреки объективной консервативности той идейной системы, с которой он этот идеал пытался связать, Берна-нос сумел стать страстным обличителем лицемерия, конформизма и своекорыстия буржуазии.

Бернанос-художник знает персонажей двух типов — тех, что живут в атмосфере бездуховности и «скуки», и тех, что движимы идеалом любви и сострадания — «святых». Это соответствует мысли Бернаноса о существовании в мире двух противоборствующих начал — Добра и Зла. По Бернаносу, человек становится на путь зла не в результате нравственной слабости или заблуждения: для него Зло — самостоятельная сущность, обладающая неотвратимой притягательностью. Зло способно принимать самые разнообразные формы. Оно — и в нелепом тщеславии современных аристократов, и в пустопорожней болтовне либералов, и в тупой ограниченности обывателя, и в забитости крестьянина. Однако осознание «скуки» жизни приносит персонажам Бернаноса не освобождение, а лишь острейшее чувство страха и одиночества. Стремление же преодолеть «скуку», вступая на путь «греха» или индивидуалистического самоутверждения, способно только усугубить отчаяние, доводя его до критической точки — самоубийства.