Сможет ли их аэроплан все же вылететь?

Пилоту показалось, что он узнал Касснера в этом неизвестном человеке, которого он должен был перевезти, но он ни о чем не просил его. Небольшая фабрика пропеллеров, принадлежавшая подпольной организации, располагала двумя аппаратами. Самолеты возвращались через месяц под другим номером и с другим пилотом.

Касснер перестал смотреть на необычайно розовую ветчину бутерброда, который он держал в руке, и взял метеосводку. Плохая видимость в десяти километрах от аэродрома; над Богемскими горами град; низкий потолок; во многих местах туман у земли.

— Понимаешь? — спросил пилот.

Касснер поглядел на улыбку, оживлявшую лицо беспокойного воробья. (Не правда ли, у пилотов всегда птичьи лица?)

— Видишь ли, я во время войны был наблюдателем. Почтовые самолеты улетели?

— Нет. Полеты в направлении на юг запрещены.

— Это для немцев. А чехи?..

— Тоже не вылетели. Один шанс на три проскочить.

Касснер снова поглядел на этого человека. Он знал о нем одно: коммунист. Они вместе будут рисковать жизнью. Они были связаны не частной судьбой, а общей страстью. Каждый шаг к аэродрому приближал его к дружбе суровой и большой, рассеянной по всей земле.

— Если что случится, я предпочел бы упасть по ту сторону границы, — сказал Касснер.

— Ладно…

На аэродроме аппарат — маленький, что ни на есть паршивый.

— Мы возьмем на север. При этакой погоде через десять минут нас не будет видно.

Малый запас бензина, один мотор — самолет для воскресных прогулок.

— Радио? — спросил Касснер.

— Нет.

Впрочем, это ему было безразлично.

Последние печати на паспортах и документах.

Парашюты прикреплены.

— Есть контакт?

— Есть.

Аэроплан поднялся. Касснер не успел заметить, как сдвинулись деревья, а ветер уже подымал и швырял вниз самолет — килевая качка военного судна. Внизу, под скользящими облаками, под полетом птиц (птицы — у самой земли, они почти приклеены к ней, как люди), среди огромного спокойствия предвечернего часа — дым поезда, потерянного в осени, который разворачивается над мирным стадом прилегших деревень до окутанного пылью города. Вскоре под тяжелой покрышкой неба не осталось ничего, кроме стаи птиц, прикрепленных к земле, как к морскому дну. Казалось, что поселки и деревья мало-помалу соединяют свои успокоенные судьбы, вырвавшись из мира тюрем. Однако даже на одном куске земли, наверно, имеется концлагерь. С неутомимой жестокостью люди там мучают друг друга — до агонии. Воспоминания о темноте гнали прочь все мысли, кроме мысли о жестокости и страдании, как будто могли тянуть за собой тысячелетья — леса, равнины. Но перед равнинами, перед облаками было настороженное лицо пилота. Общее дело связывало двух людей старой, испытанной дружбой. Пилот был здесь — на фоне облаков, все более и более белых, как ответ тех, которых Касснер спас, уничтожив листок с адресами, как ответ теней, перед которыми он произнес речь в темной одиночке. Молчаливые толпы товарищей, заселявшие тюремную ночь, наполнили теперь эти владения тумана — огромный и серый мир, в котором жил своевольный мотор, более живой, нежели животное.

Самолет поднялся с тысячи на две тысячи метров. Он попал в полосу облачности. Внутренняя бдительность Касснера по-прежнему прислушивалась к мотору; она подстерегала первую прореху, сквозь которую снова покажется земля. В кабинке он нашел только карту с мелким масштабом. Густота облаков делала наблюдения невозможными. Среди тумана, ставшего теперь постоянным, время исчезло в этой странной борьбе, похожей на сон. Увидит ли он сейчас Германию, или Чехословакию, или какой-нибудь азиатский пейзаж, над которым он часто летал: императорские развалины, осы, настороженные уши ослов, ветер лепестков мака? Компас не показывал отклонения при перпендикулярном ветре. После долгого полета в тумане — на карте были едва обозначены холмы — показались вертикальные гребни гор, покрытые снегом, и небо, все более и более черное.

Самолет отнесло по меньшей мере на сто километров. Касснер снова почувствовал, до чего мал аппарат рядом с огромной черной тучей. Она больше не была спокойной и неподвижной — живая, подобранная, смертоносная. Ее края приближались к аппарату, и ее необъятность, медлительность ее хода придавали тому, что должно было произойти, характер не звериной схватки, но рока. Крылья самолета со всей быстротой вонзились в тучу; ее желтовато-серые разорванные края терялись среди беспредельности этого серого мира, как мыс в туманном море. Касснеру вдруг показалось, что они избавились от притяжения земли, что они повисли с их братской связанностью где-то среди миров, в первобытной борьбе, зацепившись за тучу; а внизу земля со своими тюрьмами продолжает кружиться, и они больше никогда не встретятся. Этот крохотный самолет, подвешенный к тучам, внезапно предоставленный своим законам, стал призрачным. Он был затоплен изначальными голосами древней вражеской силы — урагана. Несмотря на килевую качку, самолет при каждом порыве ветра сваливался вниз, — Касснер был теперь приклеен к слепому мотору, который нес их вперед. Вдруг аппарат начал звенеть, как кипящее масло: они попали в тучу с градом.

Касснер крикнул:

— Чехословакия?

Невозможно было расслышать ответ. Металлический аппарат звенел, как тамбурин. Градины трещали на стеклах кабинки, они проникали сквозь отверстия капота, били лицо и глаза. Приподняв на секунду веки, Касснер увидел, как они слетают вниз по стеклам, подпрыгивают на стальных желобках и теряются среди ожесточенной темноты. Если стекло вылетит, невозможно будет управлять… Между тем казалось, что пилот ничего не видит и что он управляет наугад. Касснер изо всех сил уперся о раму, придерживая ее правой рукой. Надписи в камере, крики, перестукивание, воля к победе — все это было здесь, в кабине, борясь с ураганом. Линия полета — на юг. Компас начал показывать восток. «Налево!» — крикнул Касснер. Напрасно. «Налево!» Он едва мог расслышать собственный крик, потрясенный, оторванный, затопленный летящими градинами, которые ударялись об его голос и которые заставляли самолет прыгать, как удары хлыста. Свободной рукой Касснер указал налево. Он увидел, как пилот отдал ручку, словно для виража в девяносто градусов. Тотчас же он посмотрел на буссоль: самолет летел прямо. Управление не действовало. Казалось, однако, что самолет уверенно вонзается в шквал. Несмотря на управление, переставшее работать, бесперебойность мотора заставляла еще верить в господство человека.

Аэроплан задрожал жесткой дрожью. Град и все тот же черный туман. Посредине — компас, он один привязывает их к тому, что было землей. Он медленно поворачивается направо и под ураганным ветром начинает вертеться. Раз, два, три. В центре циклона самолет кружится на одной плоскости вокруг своей оси.

Все же Касснер еще чувствовал устойчивость машины; мотор с упрямым бешенством пытался вырвать их из циклона. Но стрелка, которая кружилась, была сильнее всех ощущений тела: она выражала жизнь самолета, как глаз, оставшийся живым, еще выражает жизнь паралитика. Компас шепотом переводил им огромную, сказочную жизнь, которая трясла их так же, как она гнет деревья. Бешенство стихии с точностью преломлялось в крохотном чувствительном пространстве. Аэроплан продолжал кружиться. Пилот судорожно вцепился в ручку. Он больше не походил на озабоченного воробья: у него было теперь новое лицо, глаза стали меньше, губы выпятились вперед; это новое лицо было столь же естественным, как прежнее. Касснер узнал в нем ребенка, — он видел не впервые (хотя сейчас впервые он отдал себе в этом отчет), как решительность в минуты опасности накладывает на лицо взрослого детскую маску.

Пилот взял на себя ручку, и самолет, кабрируя, пошел вертикально вверх. Стрелка компаса уперлась в стекло. Они были подхвачены снизу, как кашалот, повернутый глубиной. Все то же равномерное дыхание мотора, но желудок Касснера как будто опустился. «Мертвая петля» или «свеча»? Между двумя шквалами с градом Касснер перевел дыхание. Он с удивлением заметил, что он дрожит — не рука (он по-прежнему придерживал раму), но левое плечо. Он едва успел подумать, что самолет находится снова на горизонте, как пилот отдал ручку вперед и прервал газ.