Герой раннего Мальро — незаурядная личность, скептик, убежденный, что можно жить, принимая абсурдность человеческих усилий, но нельзя примириться с абсурдом сущего. Герой изначально одинок, между ним и другими — полоса отчуждения. Художник натуралистически фиксирует «извечные» психические состояния человека: страх, отчаяние, ожесточение. Его герои испытывают свою волю в критической ситуации, не ощущая при этом внутренней причастности к той цели, тому делу, которое требует от них смертельного риска и самоотверженности. И лишь порой их осеняет вера в мужественное братство совместной борьбы.

Угроза фашистского путча в Париже, победа Народного фронта побудили Мальро слить свои усилия с устремлениями прогрессивных деятелей во Франции и за ее пределами. Вместе с Ланжевеном и Ж.-Р. Блоком он участвует в антифашистской манифестации 12 февраля 1934 года; выступает в Москве на I Всесоюзном съезде советских писателей. В речи на этом съезде Максим Горький назвал Мальро в числе тех мастеров Запада, «суровых судей буржуазии своих стран», которые «умеют ненавидеть, но умеют и любить». Ненависть Мальро к нацизму воплотилась в повести «Годы презрения» (1935), с особой силой запечатлевшей стоическое упорство борца.

В 1936 году Мальро лицом к лицу сражался с фашизмом на полях Испании, командовал эскадрильей боевых самолетов. «Моим товарищам по Теруэльскому бою» — гласит посвящение, открывающее «Надежду» (1937) — высшее достижение Мальро в жанре романа.

На исходе 30-х годов Мальро отошел на консервативные позиции, но былую непримиримость к фашизму сохранил (роман «Альтенбургские орешники», 1943). В 1940 году в танковых частях воевал с гитлеровцами, в годы Сопротивления командовал бригадой. Был арестован оккупантами и брошен в тюрьму. О своем побеге в 1944 году Мальро рассказал в одной из глав «Антимемуаров» (1967). В мирные дни издал трехтомное исследование «Психология искусства» (1947–1950).

В 1945–1946 годах Мальро занимал пост министра информации в правительстве де Голля, в 1959–1969 годах — министра культуры. В 1968 году он вновь посетил Советский Союз. Его книга диалогов с де Голлем «Дубы, поверженные наземь» (1971) вобрала итоговые суждения политика и художника об искусстве и современной истории.

Годы презрения[31]

Когда Касснера ввели в сборную, гитлеровец допрашивал арестованного. Слова терялись среди шелеста бумаг и топота сапог. Следователь-наци и коммунист. Их разделял стол. С лица они походили друг на друга: те же челюсти, те же квадратные лица, те же бритые наголо затылки, те же волосы — светлые, короткие и жесткие.

— …С какого года?

— С тысяча девятьсот двадцать четвертого.

— Какую работу выполняли вы в нелегальной компартии?

— Я не работал в нелегальной организации. До января тысяча девятьсот тридцать третьего состоял в КПГ. Я выполнял техническую работу.

Теперь, когда Касснер слышал их голоса, они не казались ему похожими друг на друга. Голос коммуниста был глухим и безразличным — отвечает не он, но кто-то безответственный. Голос следователя был рассеянным и еще более молодым, нежели его лицо. Касснер следил за этим подростком — теперь он зависел от него. Наци глядел на арестованного. Арестованный ни на что не глядел.

— Вы были в России?

— Как специалист. Я работал на электрозаводе.

— Хорошо, это мы проверим. А что вы делали в Немреспублике Волги?

— Я никогда там не был. Я вообще не был на Волге.

— В какую ячейку входили в Берлине?

— Тысяча пятнадцатую.

— Проверим. Кто организатор?

Коммунист сидел теперь так, что Касснер его не видел.

— Ганс.

— Я тебя фамилию спрашиваю… Ты что, смеешься, надо мной, сволочь этакая?

— Мы знали товарищей только по кличкам.

— Адрес?

— Я с ним встречался на собраниях.

— Хорошо, ты у меня немного посидишь, я тебе проветрю голову — сразу вспомнишь! Ты сколько уже в Моабите?

— Шесть месяцев.

— Сто восемьдесят дней?

Впервые Касснер подумал о себе. Штурмовики везли его в автобусе. Рядом сидели наци, и автобус казался еще более отдаленным от мира, нежели тюремная каретка. Небольшая фабрика пропеллеров (он якобы там работал) предоставляла в его распоряжение самолет. Аппарат — в ангаре… Касснер всю дорогу думал только о нем. На углу двух улиц маляры красили вывеску москательной лавки — пеструю, как Красная площадь в Москве. Они пели… Все это казалось ему нереальным, похожим на сон или, вернее, на странный обряд.

Следователь продолжал:

— Сто восемьдесят дней?.. Так… Ну, а кто теперь спит с твоей женой?

Следователь не сводил глаз с арестованного — сейчас он себя выдаст! Касснер с особенной остротой ощущал присутствие этого человека, засасывающую покорность, силу отчуждения. Тон следователя теперь не был вызывающим.

— Кто же спит с твоей женой? — лениво повторил он.

Касснер вдруг почувствовал себя на месте допрашиваемого: он был и зрителем и актером. Его мысли путались.

— Я не женат, — ответил арестованный, повернувшись снова в профиль.

Наступило молчание. Наконец-то гитлеровец сказал все тем же равнодушным голосом:

— Это не мешает жить с женщиной…

Два человека глядели друг на друга с иссякшим отвращением.

Следователь шевельнул подбородком, и тотчас же караульные увели арестованного. Они подтолкнули Касснера к столу. Наци поглядел на него, раскрыл папку и вытащил одну из фотографий.

Как всякий человек, вынужденный часто прятаться, Касснер хорошо знал свое длинное, лошадиное лицо с крепко стиснутыми челюстями. Какую фотографию рассматривает следователь? Касснер видел карточку вверх ногами. Не очень-то опасно: он был тогда коротко острижен — торчат уши, сухое лицо. Теперь длинные шатеновые волосы придают ему слегка романтический характер. Притом на фотографии он снят со сжатыми губами. Он знал, что стоит ему улыбнуться, как выступают вперед до десен длинные зубы. Он сделал это с трудом, — у него болел зуб. Он опустил глаза, — это резко меняло их выражение: обычно он смотрел слегка исподлобья, но если взглянуть вниз, исчезнет белок между радужной оболочкой и нижним веком.

Следователь молча разглядывал лицо человека и фотографию. Касснер знал: если узнает — крышка, по суду или без суда.

— Касснер, — сказал гитлеровец.

Тотчас же караульные и писаря повернули головы. Впервые Касснер увидел легенду, которая окружала его имя — на лицах врагов.

— Я не хочу спорить… Меня знают в моем посольстве. Даже самый глупый конспиратор не попросит прикурить у полицейского, чтобы потом залезть в ловушку…

Он был на явке в антикварном магазине, принадлежавшем одному из товарищей. Через полчаса он должен был пойти к зубному врачу. Вошел товарищ, повесил пальто на вешалку, сел и потом сказал:

— У Вольфа засада. Сейчас там будет обыск.

Вольф встал:

— У меня в часах листок с адресами…

— Тебя сейчас же схватят. Где лежат часы?

— В шкафу, в кармане черного жилета. Но…

— О чем тут говорить! Давай ключи.

Войдя в коридор, Касснер увидел двух штурмовиков: это не было даже ловушкой. Он остановился с папиросой в зубах и сделал вид, что закуривает. В зажигалке нет бензина!.. Он попросил огня у штурмовиков. Потом он поднялся наверх. Он позвонил, прислонившись к двери, чтобы спрятать руку с ключом, вошел, захлопнул дверь, открыл шкаф, нашел часы, проглотил листок, положил часы на место и закрыл шкаф. На лестнице тихо. Его схватят, когда он будет спускаться. Спрятать ключ некуда. Выкинуть в окно? Глупо! В шкафу висели брюки, он засунул ключ в карман: у Вольфа может быть несколько ключей.