Эта девушка ничем не отличалась от своих сверстниц, разве что глаза у нее были чуть больше, чем у других, но ведь это не такая уж редкость.
По тому, как обходились с нею взрослые, она еще ребенком догадалась, что от нее что-то скрывают. Ей была непонятна причина этой скрытности, и она не старалась до нее доискаться, думая, что так бывает всегда, если в доме есть ребенок.
Но однажды, падая с дерева, она вскрикнула, и внезапно до нее дошло, что за диковинный это был крик; нечеловеческий и музыкальный. С тех пор она стала вслушиваться в собственный голос и понемногу научилась улавливать, как сквозь самые обыкновенные слова пробивается скрипичная мелодия; ей казалось даже, что она различает ми-бемоли, фа-диезы и тому подобную чепуху… А когда ей случалось говорить с кем-нибудь, она делала вид, будто по-прежнему ничего не замечает.
Как-то раз один мальчишка попросил ее:
— Сыграй-ка мне на своей скрипке!
— Нет у меня никакой скрипки.
— Есть, есть, — закричал он, стараясь дотянуться до ее горла, — она у тебя там!
Судите сами, легко ли ей было с таким голосом сидеть в гостях за чашкой чаю или принимать участие в загородных прогулках: ведь этот необычайный голос, который она постоянно ощущала в себе, в своем горле, готов был зазвучать всякий раз, когда надо было произнести любую, даже самую пустяковую фразу: «Благодарю вас!» — или: «Не за что».
И ничто ее так не задевало, как чья-нибудь похвала: «Какой чудный у нее голосок!»
«Что же это со мной происходит? — думала она. — Этот невесть откуда взявшийся голос выдает меня с головой. Словно я начинаю раздеваться при посторонних: «Это мой лифчик, а вот это, обратите внимание, мои чулки… Ну, теперь вы довольны? Ведь на мне больше ничего нет!»
И поскольку ей меньше всего хотелось выставлять себя напоказ, она старалась больше молчать, одевалась как можно скромнее, как можно проще, а свое музыкальное горлышко прятала под широким серым-пресе-рым бантом.
«В конце концов, — рассуждала она, — не обязана же я болтать без умолку».
Но и тогда, когда она не произносила ни звука, невозможно было забыть, что этот волшебный голос в любой миг готов прорваться из-под серого банта. Одна из ее подружек, обладавшая тонким слухом, утверждала даже, что она никогда не умолкает вовсе, что в ее молчании таятся приглушенные аккорды или даже целые мелодии — стоит только как следует прислушаться. Иные из ее приятельниц восхищались этим, другим это внушало беспокойство и зависть. В конце концов и те и другие перестали с ней знаться.
«Выходит, мне теперь и помолчать нельзя!»
Решено было пригласить знакомого доктора, чтобы он осмотрел ее горло и голосовые связки. Никто не сомневался в необходимости операции, неясно было только, что же именно нужно оперировать. Но доктор с опаской заглянул в раскрытый рот, словно в омут, где водятся русалки, и счел за благо не вмешиваться.
«Знали бы они, где я была! — подумала она однажды, усаживаясь за обеденный стол вместе с родителями, упрекавшими ее за опоздание. — Но им и в голову не придет, что со мной случилось: ни отцу с его кислой миной, ни матери, которая только делает вид, будто ей все безразлично, а на самом деле готова взорваться от злости. Бесценные мои родители, неужели вы не перестанете донимать меня своим нытьем из-за остывшего супа? Да ведь и опоздала-то я сегодня всего на пять минут, не больше!»
Она просидела втихомолку весь вечер, но под конец ей все-таки пришлось ответить на какой-то вопрос отца.
Родители недоуменно переглянулись: голос их дочери стал совершенно обыкновенным, таким же, как у всех.
— Повтори-ка, что ты там сказала, — попросил отец самым вкрадчивым тоном, на какой он был способен, — я не дослышал.
Но девушка залилась краской и промолчала.
После ужина родители удалились к себе, и глава семейства предложил:
— Гм… Если у нее и в самом деле пропал этот странный голос, то нужно бы поделиться такой радостью со всеми родственниками. Устроить что-то вроде небольшого семейного торжества, никого, разумеется, не оповещая о его причине.
— Подождем еще недельку.
— Да, конечно, стоит немного подождать. Поспешишь — людей насмешишь.
С тех пор каждое утро отец просил девушку почитать ему вслух газету. Он наслаждался непривычными интонациями ее голоса, словно гурман, пробующий редкостное блюдо. И лишь изредка поеживался при мысли, что его дочь, упаси бог, может опять заговорить по-прежнему.
Как-то утром, читая очередную пространную статью на внешнеполитические темы, девушка — впрочем, теперь ее можно назвать женщиной — тоже заметила, что ее голос стал точь-в-точь таким же, как у ее подруг. И она не удержалась, чтобы не посетовать на одного своего знакомого, с чьей помощью в ней умолкли диковинные звуки.
— Ах, если бы он любил меня по-настоящему… — вздохнула она.
— Ну, что там с тобой? — спросил отец. — Да ты, никак, плачешь? Неужели это все из-за голоса? Тут не плакать надо, а радоваться, дитя мое…
ЖОРЖ ДЮАМЕЛЬ
(1884–1966)
В 1906 году в старинном аббатстве близ Парижа обосновалось содружество молодых поэтов. Они открыли типографию и сами печатали свои книги. Это были — Жорж Дюамель, Шарль Вильдрак и Жюль Ромен. Продержались они недолго: материальные невзгоды сокрушили художнический фаланстер. Но под его кровлей уже возникло новое течение в литературе — унанимизм (от франц. unanime — единодушный), в русле которого и дебютировал Дюамель-поэт (сборник «Легенды и битвы», 1907), драматург (пьеса «Свет», 1911) и критик (этюд «Поль Клодель», 1913). Унанимисты исповедовали приятие жизни, доверие к разуму, сострадание к «маленькому человеку», ясность стиля. Их ахиллесова пята — вера в иллюзорную гармонию между классами или, как они выражались, «группами» и «коллективами».
Врач по профессии, в годы первой мировой войны военный хирург, спасший жизнь многим фронтовикам, Дюамель пацифистски критически осудил империалистическую бойню в правдивых рассказах, печальных балладах и элегиях.
Дюамель — один из инициаторов создания антимилитаристского движения «Кларте», деятельность которого высоко ценил В. И. Ленин. Вместе с Ролланом и Барбюсом он стремился объединить миролюбивые усилия передовых людей Запада. Но Дюамелю была свойственна ограниченность: он верил в необходимость познания жизни, однако путь к ее переустройству видел лишь в нравственном самоусовершенствовании (эссе «Овладение миром» и «Беседы в суматохе», 1919). Критика ницшеанствующих «спасителей» человечества (комедия «Сообщество атлетов», 1920), интерес к созиданию нового мира (очерки «Путешествие в Москву», 1927) совмещались у Дюамеля с защитой «независимости духа» от политики, боязнью революционной активности масс. Герой его пятитомного цикла романов «Жизнь и приключения Салавена» (1920–1932) стремится к духовной самоотдаче, но так и не может найти себя в общественном действии.
Дюамелю близки традиции реалистов XIX века; Горького он называл своим «учителем и товарищем». Писатель видел опасность фашизма; его очерковые книги военной поры «Французские позиции» (1939) и «Место убежища» (1940) были сожжены оккупантами, которых он выставил на позор в очерке «Руины морали: Орадур-сюр-Глан» (1944). Десятитомная серия романов «Хроника семьи Паскье» (1933–1945) — итоговое создание художника, встревоженного общим кризисом буржуазного общества. Примечательны мемуары Дюамеля «Моя жизнь при свете дня» (1945–1953) и книга о радости творчества «Труд, мой единственный отдых!» (1959).
Georges Duhamel: «Vie des martyrs» («Жизнь мучеников»), 1917; «Civilisation» («Цивилизация»), 1918; «Les hommes abandonnes» («Обездоленные»), 1921; «Les septdernieres plaies» («Семь последних ран»), 1928; «Fables de mon jardin» («Притчи моего сада»), 1936; «Recits du temps de guerre» («Рассказы военной поры»), 1949.
«Третья симфония» («La troisieme symphonie») входит в сборник «Жизнь мучеников», «Кирасир Кювелье» («Le cuirassier Cuvelier») — в сборник «Цивилизация».