Он лихорадочно накинулся на видения — теперь они были его жизнью. Призвать волю? Бакунин в каземате каждый день сочинял газету: передовую, сообщения, фельетон, рассказ, хронику происшествий… Образы, рожденные мукой, были слишком быстрыми: надо их закрепить. Может быть, Касснеру удастся победить оцепенение, безумие, а под ними, как спасение души под грехами верующих, навязчивые мысли о победе, которые поддерживают его подземную жизнь. В нем еще столько же сил, сколько кругом него угроз.

Свет — от лампы в глубине коридора. На воле, должно быть, ночь.

Сторож, расставив ноги, внимательно осмотрел его. Касснер подумал: «Этот хочет развлечься…» Он слыхал, что арестованных заставляют ползать на четвереньках.

Сторож сделал шаг вперед.

Касснер знал, что перед ним жестокость, желание унизить, хотя он едва различал лицо сторожа.

Он отступил, чтобы сохранить разбег, выпятил грудь, поднял ногу: если он заговорит, я не отвечу, но если он тронет меня, я всажу ему голову в живот; будь что будет!..

Сторож понял: когда человек пятится в страхе, его ноги впереди груди. Что-то упало с мягким шумом.

— Работать, расплетать, — сказал он.

Дверь закрылась.

В ту минуту, когда Касснеру казалось, что он ближе всего к самоубийству, достаточно было этой встречи с действительностью, чтобы он снова обрел свои силы. Когда штурмовики вошли в его камеру, несмотря на крики, доносившиеся из соседних камер, страх сразу исчез. Он знает мир бессонницы, эту муравьиную точность задолбленного несчастья: здесь, в этом мире, он должен отбиваться, и успешность борьбы не в спокойствии, явно недостижимом, но в голове наготове, в этих сжатых кулаках. Он успел позабыть, что такое — сознание: он ударил бы так, как голодный ест.

Он подошел к вещи, оставленной сторожем, и поднял ее: веревка. Нельзя ли съесть веревку — хорошо зажаренную? Лиловый кусок ростбифа, жемчужные капли на запотевшем графине, анисовые и мятные настойки с куском льда, вечером, под деревьями… Сколько раз ему давали еду, с тех пор как он здесь? Минутами голод бросал его в лихорадочное отупение сильного гриппа.

«Работать…»

Он подумал: «Расплетать веревку — это значит обломать ногти», — так он вернулся к самоубийству, как к забытой вещи. В густой тишине металлические стуки закрываемых дверей повторялись растущей гаммой: наверно, сторожа раздают веревки. Входит ли вместе с ними в эти дыры готовность умереть — одна для всех, как прежде — отчаяние и оцепенение? Волны сумасшествия, отступившие от Касснера, не уносят ли они теперь его товарищей все дальше и дальше от того, чем они еще недавно были? Не схватывают ли эти люди веревку, не теряют ли они рассудок при виде этой гитлеровской веревки: единственный свободный жест предусмотрен, смерть отнята, как отнята и жизнь?.. Многие сидят куда дольше его в одиночке, притом — молодые, слабые… В каждой камере — веревка. Что же ему остается, как не стучать в стену?..

Стук, другой. Касснер едва решается прислушаться, Ему отвечают. Или он сошел с ума? Стуки оттуда же, что раньше… Он слушал изо всех сил, и, однако, он боялся что-либо расслышать: вдруг стуки прекратятся? Так было прежде — ему показалось, что он слышит шаги сторожа, но он ошибся. Даже надежда становилась одним из проявлений боли.

Ведомая бесконечным терпением каторжника, невидимая рука выстукивала:

5–2–2; 6–9–10–1; 4–1; 4–2; 6–9.

Девять было отделено от десяти более продолжительной паузой, нежели два от шести.

Сначала он не думал об азбуке. Главное — установить связь: он стучал и слушал; этим он спасал от страшной пустоты и своего товарища, и себя. Группы из двух цифр: два — шесть или один — четыре вряд ли обозначают буквы — за ними следуют отдельные цифры. Скорей всего это числа: 5–2 — 26, 9—10. Но вот он уже забыл остальные…

Он снова постучал. Сосед ответил:

5–2–26; 9–10, 14–14, 26–9.

Он продолжал выстукивать, пока Касснер не повторил ему этих цифр.

Касснер изо всех сил сжал веки; его лицо до висков скошено мучительной гримасой: он старается представить себе эти цифры в порядке. Он найдет ключ, когда он их увидит. Он чувствует себя скупым насекомым, которое с поджатыми лапками копит в каменной щели свои богатства. Так и он сейчас — пальцы на груди — перед этими цифрами, перед словами дружбы, которые слабость или внезапное волнение могут навсегда зачеркнуть, как пробуждение зачеркивает сон. Подвешенные где-то позади на нитке, неуловимой и хрупкой, они заполняют темноту. Они скользят над ним; кажется, стоит ему схватиться за них, и он спасен; но его руки никак не могут их поймать. Он испробовал все ключи: цифра прибавляется к буквам алфавита, вычитается. Он множил, делил. Думать, искать, избежать пустоты — это было такой помощью, что все преграды казались ему ничтожными. Может быть, алфавит в обратном порядке? Он заметил, что помнит алфавит, только начиная с «а».

Что, если стучит сумасшедший?..

Его старого товарища, анархиста, который в военном госпитале уговаривал товарищей не подчиняться дисциплине, положили между стеной и сумасшедшим.

Может быть, стучит сторож нарочно, услыхав его стуки, стучит как придется?..

Снова! Это терпение слепого может быть только у заключенного. Он стучит четко, внимательно; нет, это не сумасшедший.

Терпение — и он найдет! Только бы не спутать цифр различными догадками. Он останется голым, обокраденным рядом с этой неутомимой дружбой…

Мельчайший тюремный шум казался ему теперь далеким стуком, тюрьма — ночным сборищем в Гамбурге. Он тогда предложил, чтобы каждый из присутствовавших зажег спичку. В их беглом свете проступили толпы, по которым неслись огонечки, теряясь где-то в темноте… Он вспомнил рабочую улицу рядом с Алек-сандрплатцем, закрытые сигарные лавки под луной, ночь боев. Коммунисты очистили улицу; последние огни погасли под грохот полицейских грузовиков. Но не успели полицейские проехать, как уже окна выбросили на мостовую квадраты света, перерезанные тенями: держась несколько позади, чтобы не попасть под пулю, все население улицы показалось сразу — напряженные лица, ниже — детвора. Двери открывались перед товарищами, спрятавшимися где-нибудь в подворотнях. И сразу все эти статисты, связанные братством, исчезли, они исчезли столь же неожиданно, как и показались: второй грузовик пролетел между домами, снова захваченными лунным равнодушием.

Еще часы, пожираемые муравейником цифр. Иногда проходят сторожа. И медленно, почти случайно, как будто он тут ни при чем, приходит мысль: 5 не означает, что это — А, нет, с пятой буквы начинается алфавит. Тогда 1 — F; G — 2… Z — 21, А — 22; В — 23… E — 26. Снова стучат. Касснер считает по пальцам:

2 — G, 26 — Е, 9 — N…

Genosse — товарищ! Радость заставила его привскочить, она снова обогнала сознание. Он старался не дышать, и он все же задыхался, его пальцы впивались в колени. Он покачнулся, отброшенный в ночь: новый звук примешался к ударам — сторож!

Медленно, спокойно, безразлично, может быть, пресыщенный скукой, которая исходит из камер, где заживо разлагаются заключенные, — заключенный на время среди заключенных до окаменения или до смерти…

Раз, два, три, четыре…

Конечно, Касснер в камере слышит стуки лучше, нежели сторож. Пять, шесть… Но сторож приближается, сейчас он услышит. Семь… С его шагами время, как река, вышедшая из берегов, неслось на Касснера, срывая мельчайшие разветвления его нервов. Восемь, девять… Если сторож услышит, — того, кто стучит, убьют. Или его кинут в карцер — длинный гроб: там можно только стоять. Перехватят к тому же азбуку… Касснер чувствовал всю свою ответственность: терпенье того, кто стучит, эта неутомимая память, — все кажется в ловушке благодаря его недогадливости и неловкости. Десять… Касснер — между стуками и шагами. Еще несколько секунд и… Если он понял азбуку, как простучать «Осторожно» — Achtung? А, С… Он стал считать по пальцам, начиная с F. Больше 20…

Обезумев, он поднял кулак, но тотчас же понял, что так его не будет слышно, и согнул указательный палец.