«Господа судьи, — резонно мог бы заметить Кренкебиль, — поскольку президент Лубе не помазан на царство, Христос, повешенный над вашими головами, отвергает вас через посредство соборов и пап. А может быть, он присутствует здесь, дабы напомнить вам права церкви, сводящие на нет ваши права, иначе его пребывание вовсе лишено смысла».

На это председатель суда Бурриш, возможно, возразил бы:

«Обвиняемый Кренкебиль, французские короли издавна не ладили с папой. Гильом де Ногаре был отлучен от церкви, но не сложил с себя полномочий ради такой малости. Христос в зале суда не имеет ничего общего с Христом Григория Седьмого и Бонифация Восьмого, Это, если угодно, Христос евангельский, не имевший понятия о каноническом праве и даже не слыхавший об окаянных декреталиях».

На это Кренкебилю уместно было бы ответить: «Евангельский Христос был бунтарь, и вдобавок ему вынесли такой приговор, который все народы христианского мира вот уже тысячу девятьсот лет считают крупной судебной ошибкой. Посмотрим, осмелитесь ли вы, господин председатель, его именем приговорить меня хотя бы к двум суткам ареста».

Но Кренкебиль был далек от каких-либо исторических, политических или социальных соображений. Он не мог опомниться. Окружающее великолепие внушило ему глубокое почтение к правосудию. Преисполнясь благоговейного трепета, замирая от страха, он готов был всецело довериться судьям в вопросе своей собственной вины. По чистой совести, преступником он себя не считал, но чувствовал, как дешево стоит совесть уличного торговца овощами перед атрибутами закона и вершителями общественного возмездия. Да и защитник успел частично убедить его, что не так уж он невиновен.

Небрежное, торопливое расследование подтвердило предъявленные ему обвинения.

Жером Кренкебиль, торговец овощами, катил по городу свою тележку, выкликая: «Капуста, репа, морковь!» А когда у него бывал лук-порей, он выкликал: «Спаржа в пучках!», потому что лук-порей — это спаржа бедняков. И вот 20 октября, когда он в обеденный час спускался по Монмартрской улице, башмачница, г-жа Байар, выглянула из своей лавки и подошла к тележке с зеленью. Брезгливо подняв пучок лука-порея, она промолвила:

— По-вашему, это хороший лук? Сколько за пучок?

— Пятнадцать су, хозяйка. Лучше не найдете.

— Пятнадцать су за три поганых луковки?

И она с отвращением швырнула их обратно в тележку.

Тут как раз подоспел полицейский № 64 и сказал Кренкебилю:

— Проходите, не задерживайтесь.

Кренкебиль пятьдесят лет ходил, не задерживаясь, с утра до вечера. И приказ счел вполне законным, соответствующим порядку вещей. Не собираясь ослушаться, он попросил покупательницу поскорее взять, что ей подходит.

— Дайте сперва выбрать! — огрызнулась башмачница.

Она наново перетрогала все пучки лука-порея, взяла тот, что показался ей самым лучшим, и прижала его к груди, как святые праведницы на церковных изображениях прижимают к груди пальмовую ветвь.

— Четырнадцать су за глаза хватит. Сейчас схожу за деньгами в лавку, при себе у меня ничего нет.

Стискивая в объятиях пучок лука, она возвратилась в башмачную лавку, куда перед ней вошла покупательница с ребенком на руках.

Тут полицейский № 64 во второй раз сказал Кренкебилю:

— Проходите!

— Я денег своих жду! — ответил Кренкебиль.

— Я вам не говорю — дожидайтесь денег, я говорю — проходите, — твердо заявил полицейский.

Тем временем башмачница примеряла голубые туфельки полуторагодовалому ребенку, потому что мать малыша торопилась. А зеленые головки лука-порея покоились на прилавке.

За полвека, что он колесил по улицам с тележкой, Кренкебиль приучился слушаться представителей власти. Но на сей раз перед ним впервые встал выбор между долгом и правом. Мыслить юридически он не умел. Он не понял, что личное право не избавляет его от общественного долга. Всецело сосредоточась на своем праве получить четырнадцать су, он не придал достаточного значения своему долгу катить тележку, не задерживаясь ни на миг. Он не тронулся с места.

Полицейский № 64 спокойно и беззлобно в третий раз приказал ему проходить. В отличие от бригадира Монтосьеля, который только грозит, но к крутым мерам не переходит, полицейский № 64 на предупреждения скуп, однако, чтобы протокол составить, очень даже скор. Таков уж его нрав: он не лишен коварства, но исполнитель отменный и ревностный служака. Отважен, как лев, и кроток, как дитя. Ничего, кроме инструкций, не признает.

— Вы что, не слышите? Вам говорят — проходите!

Основание не трогаться с места было достаточно веским в глазах Кренкебиля, чтобы счесть его вполне убедительным, он это и высказал просто и без прикрас:

— Какого черта? Я же сказал, что жду денег.

Полицейский № 64 не стал распространяться:

— Хотите, чтобы я вас притянул за нарушение закона? Извольте, за мной дело не станет.

Услышав такие слова, Кренкебиль бессильно повел плечами и обратил на полицейского, а затем воздел к небесам страдальческий взор, говоривший:

«Бог свидетель, разве я попираю законы? Разве пренебрегаю предписаниями и распоряжениями касательно торговцев вразнос? В пять утра я уже топтался на Центральном рынке. И с тех пор семь часов кряду натираю руки оглоблями и выкликаю: «Капуста, репа, морковь!» Мне за шестьдесят, я устал. А вы подозреваете, что я намерен поднять черное знамя восстания! Это насмешка, и какая же злая».

То ли не уловив выражения этого взгляда, то ли не сочтя его оправданием за непокорность, полицейский отрывисто и грубо спросил:

— Понятно?

Как раз в эту минуту движение на Монмартрской улице совсем застопорилось. Фиакры, ломовые дроги, фургоны, омнибусы, подводы напирали друг на друга и казались намертво связанными в один узел. Над их содрогающейся неподвижной массой поднимались крики и брань. Кучера и мясники издалека перебрасывались крепкими словцами, а кондуктора омнибусов, усмотрев в Кренкебиле причину затора, обзывали его «старой редькой».

На тротуаре скопились любопытные, охотники до скандалов. И полицейский, чувствуя себя в центре внимания, помышлял лишь о том, чтобы утвердить свой авторитет.

— Хорошо же, — промолвил он и вытащил из кармана засаленную книжицу и огрызок карандаша.

Кренкебиль, одержимый одной мыслью, уперся на своем. Впрочем, он и не мог бы двинуться ни вперед, ни назад. Колесо его тележки накрепко сцепилось с колесом молочного фургона.

Запустив пятерню под картуз, он схватился за волосы и заголосил:

— Говорю я вам, деньги мне надо получить! Вот беда! Вот измывательство, вот окаянство-то!

Хотя эти выкрики выражали скорее отчаяние, чем возмущение, полицейский № 64 счел себя оскорбленным. И так как для него всякое оскорбление неизбежно выливалось в привычную, закрепленную обычаем и традицией ритуальную, можно даже сказать — каноническую формулу: «Смерть легавым!», то и сейчас он сразу же в таком именно звучании воспринял и осознал слова правонарушителя.

— Ага! Вы сказали: «Смерть легавым!» Еще чище. Следуйте за мной!

Не помня себя от растерянности и отчаяния, Кренкебиль вытаращил на полицейского № 64 выцветшие от солнца глаза и надтреснутым, то ли гнусавым, то ли утробным голосом, сжав руки на синей блузе, произнес:

— Что?! Я сказал: «Смерть легавым!»?

Его арест был встречен дружным гоготом приказчиков и уличных мальчишек, ибо удовлетворял пристрастию толпы к жестоким и постыдным зрелищам. Только скорбного вида старик, весь в черном и в цилиндре на голове, пробившись к полицейскому, очень мягко и очень внушительно сказал ему вполголоса:

— Вы ослышались. Этот человек не думал вас оскорблять.

— Не вмешивайтесь не в свое дело, — возразил полицейский без грубости, так как обращался к прилично одетому господину.

Старик спокойно и упорно продолжал настаивать. Тогда полицейский предложил ему дать показания у комиссара.