Смотритель предложил первой даме руку, не будучи уверен, куда ее деть. Она касалась его руки только кончиками пальцев, а ему чудилось, будто он несет ее в своих объятиях. Из глаз его скатилась слеза. Он сам не знал отчего и подумал, как думают дети, когда при ярком солнце идет дождь: это черт с женой дерется. Другая слеза упала на руку его дамы.

— Смотрите, дождь, — сказала она.

— Но это не с неба, — ответил он.

— Верно, набежало облако, — сказала она.

— Оно пронесется, — ответил он.

Он готов был тысячу лет проболтать так с ней, намеренно перемежая радость и горе. Он глядел на нее, такую тоненькую, такую чистую, и в голове его шевелились безрассудные мысли, он думал: а что, если она, несмотря на замужество, все еще девушка? Может, старик аптекарь женился на ней, чтобы избавить ее от жестокого опекуна. А может, он слишком понадеялся на свои пилюли. Смотритель шел молча, чтобы ничто не мешало ему слушать шелест и шорох ее платья. Коко Ребек обогнала их, принудив себя улыбнуться. Они заговорили о ней.

— Как вы находите, господин смотритель, ведь правда Коко изменилась за последние дни? Она стала женщиной!

— Стала женщиной? — недоверчиво переспросил он.

— Да, господин смотритель, и это меня не удивляет. Она из тех, что ложатся спать девочками, а встают взрослыми барышнями. В одно прекрасное утро они расстаются с куклами и косичками. Она из тех, чье тело послушно законам, устанавливающим возраст совершеннолетия, возраст брака, а после двадцати одного года они вдруг приходят в замешательство, потому что кодексом не определено, с какого года считать женщину зрелой, с какого — старой. Словом, она из тех, кому господь бог отпустил жизнь не целой ковригой, а ломтями, чтобы съесть ее за семейным столом.

Смотритель мысленно повторял каждую из сказанных его спутницей фраз и применял их к ней самой.

— Нет, господин смотритель, я созревала медленно, для самой себя незаметно и не придавала этому значения. Я родилась со всеми тридцатью двумя зубами; мои волосы порыжели с годами, а в день появления на свет они были светло-пепельными, на всех своих фотографиях я все та же. Жизнь моя течет, словно канал без шлюзов, сам проложивший себе водоскат. Я приду к смерти, как приходят к морю, совершенно естественно, постепенно идя под уклон. Меня положат на мою девичью постель и подвяжут мне подбородок платком, которым Амур ни разу не завязал мне глаза.

Вокруг них расстилались вечные, не знающие ни молодости, ни старости поля и воскресные дни, накладывая свой праздничный глянец на эмалевую поверхность рек и прудов, и думалось, что пить из них воду небезопасно: можно заполучить аппендицит. Их встречали своим ароматом бесчисленные цветы, и каждый запах вызывал определенное воспоминание — былые горести и радости, уже потускневшие и стершиеся, виделись, как в стереоскопе, приобретали объемность. Стоило смотрителю взглянуть на аптекаршу — и воздух дышал анемонами, настурциями, остролистом; стоило ему взглянуть на поля — и воздух дышал аптекаршей.

Он сказал:

— Я стал мужчиной сразу, в один вечер, приблизительно в пору экзаменов на бакалавра.

В небе сталкивались и таяли ледяные горы. Воркующая горлица, высунув из гнезда головку, щеголяла своим обручальным кольцом. Смотрителю хотелось, чтобы аптекарша стала совсем маленькой, чтобы он мог взять ее на ладонь и нежно, чуть касаясь губами, целовать, как горлица целует своего птенца.

До них долетал только голос г-на Пивото, который шел в авангарде и говорил своей даме:

— Ну да, я оставил охоту и занялся фотографией. Теперь я охочусь не за куропатками, а за ландшафтами, и это ничуть не легче. Они тоже прячутся в скалах, в заповедниках; увидишь с дороги пейзаж, подымешься в гору, кажется, вот-вот и он пойман, не тут-то было, он уже спрятался в свою нору. Приятнее всего маленькие, простенькие ландшафты: так, два дерева, мостик, автомобиль у обочины. Вот это, сударыня, стоящие ландшафты.

— А нас вы не снимете? — умильно попросили Ки-саньки.

— С величайшим удовольствием. Готово!

— Уже, — недовольно протянула г-жа Дантон, которая всячески старалась сделать рот бантиком, выворачивала свои и без того вывернутые губы и снова стягивала, сжимала их, покусывала уголки рта. — Какой вы смешной! Где уж тут позировать, раз снимок моментальный. Вы даже не заметили, что нас тринадцать.

— На снимке будет четырнадцать, — возразил он. — Дама господина смотрителя выйдет о двух головах. Она как раз вовремя повернулась к своему кавалеру.

Он покраснел. Она покраснела. Не помня себя от счастья, он рвал заячий овес и дул на него, стараясь в подтверждение того, что любим, сразу сдуть с колоска все пушинки. Он спутал заячий овес с одуванчиком. Г-н Пивото быстрыми шагами пошел вперед, чтобы проявить пластинку. Навстречу подходившим к вилле гостям он выбежал из темной комнаты в полном расстройстве чувств.

— Черт знает что, — вопил он, — проявитель превратился у меня в закрепитель!

Госпожа Дантон могла бы это предсказать.

Полдень. Непонятно, как это не перепутались между собой крепко сцепившиеся на перекрестках дороги. Каменотесы кончают работу; доносятся последние равномерные и глухие удары молота, будто бьют солнечные часы. Даже со дна колодца нельзя увидать звезды; чопорные гелиотропы подымают головки; кошки с тигровой шкурой растягиваются, как пружины, — хвост на свету, голова в тени, зрачок их зеленых глаз плавится от жары. Не надо бояться, что солнце стоит над самой головой: даже если оно сорвется, успеешь двадцать раз умереть, прежде чем оно долетит. Часы бьют и не считают ударов, в полной уверенности, что, сколько ни пробей, беды в том не будет — все равно не узнаешь, когда наступил полдень — на шестом или на двенадцатом ударе. Смотритель дорог всегда уважал границы, уважал все рубежи, как между французскими департаментами, так и между дневными часами; он любил ложиться спать ровно в полночь, так же как ему нравилось, чтобы на рубеже, отделяющем Бурбоннэ от Берри, правая нога у него была в департаменте Шер, а левая в Алье или чтобы тело его было в одной из этих провинций, а тень от него в другой.

Итак, тень смотрителя была по ту сторону полдня и уже кушала суп, как вдруг внезапное, словно удар хлыста, происшествие перебросило его через положенный предел. На его соседку напала икота. Сначала икота вела себя скромно, довольствовалась равномерными толчками в грудь, словно сердце тоже отбивало двенадцать часов; но потом икота усилилась, перешла в затяжное рыдание, будто суп пробуждал в его даме тяжкие думы. Теперь все гости ели с опаской, и каждый рекомендовал радикальные средства излечения. Г-н Пивото советовал ей ущипнуть себя за мизинец, а г-н Ребек — задержать дыхание, пока не прекратится икота; г-жа Дантон велела принести огромный ключ и собиралась приложить его к плечам болящей, но тут ей напомнили, что она спутала икоту с кровотечением из носу; потом смотритель дорог потребовал, чтобы бедняжка зажала уши и выпила маленькими глотками из его рук стакан холодной воды. Но тут раздался громкий крик:

— Господа, господа, под столом горит пол!

Все в страхе вскочили, кроме самой болящей — ведь ей ничего не было слышно, — и тут же, улыбаясь, сели опять за стол: г-н Дантон жалобным голосом признался, что думал излечить икоту страхом. Впрочем, мысль эта была неплохая, и теперь все наперебой старались напугать соседку смотрителя: г-н Ребек неожиданно поцеловал ее в шею, вероятно тоже спутав икоту с кровотечением из носу; кто-то прочитал телеграмму, из которой явствовало, что Бом разрушен землетрясением; но она заявила, что, по словам одного врача, икать она будет до самой смерти и никакое волнение ей не поможет. Она встала и под руку со смотрителем дорог вышла из столовой.

Они молча углубились в парк. Вдоль аллеи деловито ползли лесные клопы; скрытые под своими розовыми крылышками, они смахивали на муравьев с грузом земляники. Дубы, привязанные друг к другу бельевой веревкой, как альпинисты на краю пропасти, осмелились осторожно спуститься к реке, и самый отважный с благоговением пил, протянув корни наподобие хоботов.