Настройщик претерпевает «Марсельезу». Фиглярскую «Марсельезу». Слышит голос контральто. В первый раз он слышит, как поет эта женщина, эта потаскуха. Возмутительно, что этот голос вызывает в нем безотчетное волнение. Он ее ненавидит. Он себя ненавидит. Значит, он спасен.

А что же ему напоминает эта «Марсельеза»?

Как это далеко теперь! Как далеко! Это поднимается из самого глубокого пласта воспоминаний. Колодец, освещенный изнутри, очертания его становятся все отчетливее, он приближается, разрастается и вдруг, словно черная тень ястреба, падает вниз и распластывается по земле.

Перт, дорога на Таюр, домик лесника, воронки от снарядов… Брустверы окопов подперты мертвыми телами пехотинцев… Теплый майский день, воздух усеян созвездиями летающих бусинок — синих трупных мух. Горизонт закрыт непомерно раздувшимся трупом лошади с задранными вверх ногами, в копыта ей впились шипы колючей проволоки.

В этот майский день 1915 года вступила в войну Италия…

Худенького парикмахера из Тулузы, социалиста, послали на передовые позиции специально для того, чтобы петь в окопах «Марсельезу» — «она доводит немцев до бешенства».

Как он дрожал от страха, этот бедный парикмахер из Тулузы, как он дрожал! И все же, оставшись в одиночестве, маленький, хлипкий, он бросал в пространство звуки «Марсельезы», исполненной ужаса… Больше всего его пугала царившая вокруг тишина… Но вдруг рявкнули семидесятисемимиллиметровки и минометы. И тонкий осколок раскаленной стали, выскочивший из облака дыма, оборвал «Марсельезу», разорвав горло маленького парикмахера…

Та же самая песня.

Но теперь голос этой женщины течет пурпурными переливами нот, течет и затопляет его горячей кровью.

Он хочет убежать. Он решил это сделать. Сошлется на нездоровье и уйдет из этого зала. Так нет же, не может! Не может. Нелепый страх солдата как будто пригвоздил его к полу в конце шеренги. Ноги не слушаются его. И он покорно стоит навытяжку.

Приходится претерпеть и генерала.

Генерал взволнован. Заявляет, что говорить он не будет, потому что он старый солдат, а не оратор. И тотчас же очертя голову бросается в море напыщенного, штампованного красноречия:

— Огонь, который вы зажжете сегодня вечером, является символом неугасимой готовности солдата принести себя в жертву… Готовности священной, как наше трехцветное знамя, как пламенная песнь — «Марсельеза»…

«Марсельеза»! Опять треплют «Марсельезу»!..

И при звуках «Марсельезы» настройщику вспоминается искаженное лицо маленького парикмахера, его голова, склоненная набок, потому что половина шеи у него оторвана, вспоминается черная дыра рта, раскрывшегося в предсмертном крике.

Его и самого сотрясают судороги зарезанного животного.

— Поблагодарим же этих замечательных женщин, — говорит генерал, — женщин, которые, сплотившись вокруг вас, внушают вам признательность к человеческому обществу, ибо в нем никогда не иссякает чувство сострадания. Война взрастила благородство в сердцах француженок. Подобно весталкам античного мира, они поддерживают огонь вашей нравственной чистоты и воинского духа… Вы хранители заветов погибших воинов…

Ах, вот как? Хороша она, эта нравственная чистота! Ах, если бы он посмел! Ему чудится, будто он слышит хриплый шепот маленького парикмахера:

— Чего же ты ждешь, товарищ? Чего же ты ждешь?

Он прекрасно знает, что он сделал бы, если бы посмел. Он знает, что бы он сказал. Но он все так же стоит неподвижно, стоит навытяжку. Весь он — абсолютная покорность слепых людей.

А генерал разошелся и все говорит, говорит…

— Вы принесли на алтарь служения родине свое зрение, вы ее спасли. Но вы еще не уплатили свой долг перед ней. Вы еще должны подать пример. Когда для защиты отечества мы потребуем от вас призвать к битвам новые поколения, вы будете всегда готовы ответить: «Мы здесь!»

— Сволочи! Ах вы, сволочи!

Слова эти загремели в минуту приветственных возгласов: слепой вышел из строя и принялся кричать. Понеслись обличения, к которым примешивались упоминания о жене и ребятишках. Лавина обличений, которая вдруг срывается и несется скачками. Слепой отводил душу. Изо всех сил и во все стороны он выкрикивал то, что думал о гнусном мраке, окружавшем его, о мраке, носители которого имеют имена.

Секунда изумления.

Напрасно пианист с паническим энтузиазмом забарабанил марш «Самбра и Мозель», стараясь заглушить громкие оскорбления. Слепой орал во всю глотку. С быстротой гладиатора-ретиария кто-то бросился на него. Это певица. Она пыталась закутать его в складки знамени, как в смирительную рубашку. Он разорвал полотнище и оттолкнул эту женщину.

— Ах, нет! Нет! Только не ты! Падаль!

Он ощупью ищет дверь.

Вокруг свистят в воздухе палки слепых инвалидов, ищут его, стукают об пол. Он стал средоточием сумбурного кружения, угроз, перекрестных бранных слов, которые проносятся, как разъяренные летучие мыши, прошивая тьму ночи…

Взвивается голос скопца, визгливый фальцет, заглушающий все, даже клохтанье инвалида, у которого осталась только половина языка.

— Свинья!

— Мерзавец!

— Боже мой! Боже мой!

— Экий хам!..

— Уверяю вас, господин генерал…

— Так отплатил за доброту!..

— Пустое! Голова у него не в порядке. Шалый!

— Скажите лучше, буйно помешанный!

— Это не француз, не патриот!

— Вышвырнуть его за дверь!

— Грубиян!

— Паршивец!

Однако слышится и молодой голос:

— Бедный человек!

— Отойдите от него, мадемуазель.

— Ради бога, не приближайтесь к нему!

Настройщик был уже у лестницы.

Девушка бросилась ему наперерез. Заговорила вполголоса, умоляла:

— Мсье, мсье, осторожнее!

Он отстранил ее тыльной стороной руки:

— Убирайся! Ты тоже шлюха!

У ног его зиял пролет лестницы.

Он скатился по четырем-пяти ступеням, застланным ковровой дорожкой. Поднялся на ноги. Лакей подхватил его под мышку.

— А ты кто такой? Тебе что надо?

Человек в ливрее отступил, увидев поднятый кулак.

Внизу настройщик ударился о вращающуюся дверь, которая, как лопата, сгребла его и выбросила на улицу. Сердце у него колотилось с бешеной силой.

— Ах, сволочи! У меня жена! У меня дети!

Он шел без палки куда-то наугад. Наткнулся на дерево, на второе дерево, на третье. Вот край тротуара, мостовая.

— У меня жена! У меня ребятишки!

Он шел так уверенно, что никому и в голову не приходило помочь ему.

Он уже не мог сообразить, куда попал. Слышал только, что вокруг — автомобили. Слышал рычанье, как в зверинце. Разобраться в какофонии звуков ему не удавалось. Это было просто невозможно. В ушах шумело от прилива крови. Невозможно было определить, откуда идут звуки. Впрочем, он и не думал об этом. Он бежал.

Скорее, скорее прочь из этого автомобильного зверинца, смердящего бензином, тавотом, оглушающего рявканьем клаксонов, гудков и завыванием моторов.

И все это трепетало где-то в груди, в ритме «Марсельезы».

— У меня жена! Дети у меня!

Ветер от пролетевшего болида хлестнул его по лицу… Что-то огромное, отдававшее запахом горячего железа, остановилось почти у самой его щеки, пронзительно завизжав тормозами. Близко, так близко, что касался его плеча, застыл автобус. Слепой двинулся дальше, натолкнулся на туристскую машину, из которой кто-то трубным голосом кричал по-немецки:

— А это могила Неизвестного солдата!

………………

Страшный удар тарана в спину.

Внутри он отдался грохотом землетрясения.

Пламя пожара.

Собралась толпа.

Мертвый притянул к себе весь муравейник, черневший на проспектах, которые ведут к площади Звезды. К нему сбегались пешеходы. Около него останавливались автомобили. Толпа была в судорожном волнении. В передних рядах теснились — каждому хотелось видеть кровь.