«Мадемуазель,
Уже несколько месяцев я читаю объявления на витринах рекламного агентства. Вначале я делал вид, будто интересуюсь адресами квартир по найму. Но вскоре стал открыто изучать доску брачных объявлений, где пришпилены две или три дюжины карточек. Сегодня наконец я выбрал три номера и взял абонементный ящик для хранения корреспонденции.
Не подумайте, однако, что это письмо отпечатано в трех экземплярах. Было бы неучтиво послать Вам нечто вроде циркуляра. Должен предупредить Вас заранее, что подписываюсь здесь вымышленным именем. Вопреки обычаю, я счел вполне допустимым перепечатать письмо на машинке. По моему почерку Вы, пожалуй, угадали бы кое-какие черты моего характера, но я остерегаюсь подобных выводов. Чтобы я сам не поддался искушению изучать черточки Вашего «Т» и завитки вашего «С», прошу принять ту же меру предосторожности. Таким образом, некоторое время мы будем пользоваться полной свободой: незнакомец и незнакомка могут во всем признаться друг другу, и даже страх показаться смешным не мучает их, если они соблюдают инкогнито.
Впрочем, я не намереваюсь изливать душу. Мы с Вами люди серьезные, и, судя по моим собственным чувствам, я легко могу представить себе Ваши. Скажем прямо и откровенно: я старый холостяк, а Вы старая дева. Под смешной кличкой кроется горькая действительность, и, вверяясь брачной конторе, мы должны опасаться не столько чужих насмешек, сколько превратностей собственной судьбы.
Стоит ли к этому предисловию добавлять такие подробности, как рост, вес, телосложение, цвет волос или глаз?.. Я избавляю Вас, и Вы избавьте меня от подобных «особых примет» и измерений, годных лишь для торговцев лошадьми. Я полагаю, будет достаточно заверить Вас, что у меня нет отталкивающих физических недостатков.
Да и моральных тоже нет. Я ни с кем не связан, мне некого забывать. Холостяком не становятся, им остаются. В этом глаголе столь глубокий смысл, что бесполезно искать другого объяснения…»
Вот это уж неправда! Луиза достаточно хорошо себя знала, чтобы найти другое объяснение. Она быстро дочитала письмо до конца и, несмотря на отсутствие особых примет, составила себе некоторое представление о его авторе: бесцветная жизнь, мелкий эгоизм, робость под видом покорности судьбе, преувеличенная осторожность и замкнутость, словом, пристрастие к серым тонам, — все это было ей понятно и знакомо. Признаться ли? Ей не внушал особой симпатии этот незнакомец, чересчур подобный ей самой. Люди схожие не всегда сходятся близко. Однако он возбуждал в ней любопытство. Можно быть недовольным своей жизнью, но мириться с нею. Почему жизнь незнакомца не удовлетворяла ее? Вопрос поставлен неправильно. Почему жизнь Луизы перестала ее удовлетворять?
Она перечитала письмо и заметила, что буква «М» всюду западает. «Машинка нуждается в ремонте», — подумала она. Луиза вернулась домой и, наспех пообедав, принялась кропать черновик.
— Что ты делаешь? — спросил брат, внезапно оторвав ее от письма, и прибавил совсем уж некстати: — Луиза, когда же ты соберешься пойти к парикмахеру? Тебе давно пора сделать прическу.
— Как-нибудь на днях, — сказала она сухо, не находя нужным быть любезной в ответ на бестактность. И тут же отпарировала: — А ты, когда же ты соберешься продать эти мерзкие китайские вазы?
— Я помню об этом, сестрица! — пробурчал Робер и удалился к себе в комнату, даже не пожелав ей, против обыкновения, спокойной ночи.
Луиза вздохнула и почему-то прониклась теплым чувством к своему корреспонденту: тот, другой, тоже конторский служащий, был, по крайней мере, тактичным и деликатным. Она переделала письмо, некоторые фразы зачеркнула, добавила несколько новых, не таких сухих, а главное, не таких вялых, как прежде. Наконец-то письмо, тщательно переправленное, показалось ей удовлетворительным:
«Месье,
Не старайтесь оправдаться. В конце концов Вы скажете, как актриса в пьесе: «Можно ли упрекать бриллиант, что он вправлен отдельно, что он одинок?» Ни Ваш, ни мой алмаз не весит столько каратов. В нашей жизни недоставало любви, но главное — не хватало желания любить. Сейчас важно уже не то, почему мы стали или остались одинокими, но почему не хотим больше с этим мириться. Я неспособна к внезапным увлечениям, мне больше по душе прочность позднего чувства…»
В таком тоне Луиза заполнила две страницы и на следующее утро, уступая желанию своего корреспондента, перепечатала их на машинке.
Отправив письмо, она не стала ждать неделю и уже на четвертый день явилась в агентство. По правилам вежливости нельзя заставлять людей ждать ответа, не так ли? Однако от Эдмона не было ни строчки. Конторщик вручил ей два письма, полученные с запозданием — одно от вдовца, другое от разведенного. Мадемуазель Дюмон с досады разорвала их в клочки: она была не из тех, кто способен заводить несколько знакомств сразу. Через день опять ничего. Луизе пришлось пять раз наведываться в контору и пять раз сносить обидную усмешку лысого толстяка, пока наконец она не нашла в своем абонементном ящике конверт с напечатанным адресом. На этот раз она сама усмехнулась: буква «М» в слове «Мадемуазель» западала. Луиза поспешно принялась читать письмо:
«…Извините меня за невольное опоздание. Я хотел сделать окончательный выбор между тремя корреспондентками. Отныне Вы единственная…» и т. п.
Луиза радостно улыбнулась, и лысый конторщик громко произнес в назидание новым посетительницам:
— Видите, наши клиентки всегда находят себе пару по вкусу.
И вот, читая абзац за абзацем, Луиза дошла до следующих строк:
«…В зрелые годы говорят о бесе полуденном: почему не поверить в полуденного ангела? Быть может, мы принадлежим к тем, для кого жизнь начинается в сорок лет. Мы…»
Мы! Новое местоимение! Луиза поспешно направилась домой, на улицу Эстрапад, но по дороге, сама не зная почему, забежала в ближайшую парикмахерскую и сговорилась с мастером на завтра.
_____
Полгода! Их переписка длилась полгода: они обменивались письмами, по-прежнему анонимными, два раза в неделю. В ящике ночного столика Луизы накопилось пятьдесят писем; это не были любовные письма, но Луизе они вскоре стали казаться именно такими. Впрочем, их содержание не вполне ее удовлетворяло. Ничего не объясняя прямо, Эдмон туманно ссылался на «неудачно сложившуюся жизнь». Никаких жалоб, но унылый тон несбывшихся надежд, навязчивая идея о бесполезно прожитых годах. Казалось, он видел в будущем лишь средство заполнить пустоту прошлого, ибо недаром сказано, что жизнь без будущего — это зачастую жизнь без воспоминаний.
Между ними устанавливалось взаимопонимание, некая душевная близость на расстоянии. В один прекрасный день слово «мадемуазель», со знакомой буквой «М», незнакомец заменил просто Мартиной. Они были на грани фамильярности и все еще не знали друг друга.
«…Вполне возможно, — признавался Эдмон, — что Вы будете разочарованы, когда мы встретимся впервые. Я ничего от Вас не скрывал, но нередко человека отвергают только потому, что воображали его совсем иным».
Того же самого боялась Луиза, и этот страх постепенно преобразил ее. «Луиза» уступала место «Мартине». Разумеется, ее вкусы и привычки остались прежними. Перемены произошли не в ее натуре, а в общем настроении: есть множество способов, меняясь, оставаться самим собой. В ее характере появились черты, прежде ей не свойственные, — мягкость, доброта, снисходительность. Она начала больше заботиться о своей внешности. От прежней небрежности в туалете до модных нарядов ей было еще далеко, но теперь она старалась всегда одеваться со вкусом. Первое время Робер изводил ее насмешками, затем его ирония сменилась удивлением и, наконец, тревожным любопытством. Уж не догадывался ли он? Не боялся ли остаться в одиночестве? Так или иначе, он перестал подсмеиваться над сестрой и, по ее примеру, начал больше следить за собой. Луиза, оценившая эту перемену, заметила, что он тронут ее заботливым вниманием и старается ответить ей тем же. Она упрекала себя, что относится к брату слишком сухо: «В сущности, он неплохой малый. Экая жалость, что ему недостает того душевного богатства, каким обладает Эдмон».
