Дубровинский не предполагал даже, что в то самое время, когда он произносит свои страстные речи в защиту любого мира в партии, Крупская по поручению Ленина доверительно обращалась к нему: «Дорогой товарищ! Вы ничего не пишете нам, и мы знаем лишь из писем товарищей, что вы настроены мирно и думаете, что путем уступок можно добиться еще мира в партии…» И далее продолжала: «Меньшинство не успокоится, пока не возьмет в руки все и не задушит большинства». А в конце письма от имени Ленина убедительно просила поехать в Екатеринослав с тем, чтобы восстановить там после тяжелого провала социал-демократическую организацию, дотоле надежную сторонницу большинства.

Если бы он знал все это, он сразу умерил бы свой примиренческий пыл и тотчас направился в Екатеринослав. Но письмо Крупской, перлюстрированное охранкой на границе, до него не дошло, как не дошло по той же причине и второе письмо, где Крупская, подчеркивая, что его очень ценят как хорошего организатора, еще настоятельнее передавала просьбу Ленина направиться в Екатеринослав.

Не получив этих писем, не узнал Дубровинский и того, что безудержный восторг, с каким рассказывал Кржижановский о своей поездке в Женеву и примирении Мартова с Лениным, совсем несоразмерен с истинными результатами его миссии. Это о нем, о Кржижановском, Крупская писала, как о члене ЦК, который, задавшись целью примирить большевиков с меньшевиками, «шел на всяческие уступки, превышая даже свои полномочия».

Обмен записками между Мартовым и Лениным, чему придавал такое решающее значение Кржижановский, лишь переводил конфликт, возникший между партийным большинством и меньшинством, из категории личной ссоры в принципиальные разногласия. Для Мартова этот обмен записками настолько не стоил ничего, что даже открытое письмо Ленина «Почему я вышел из редакции „Искры“?» он отказался напечатать, полагая себя теперь полным хозяином положения в новой «Искре».

И хотя к этому времени сам Кржижановский, находясь в регулярной переписке с Владимиром Ильичем, стал достаточно хорошо понимать, что меньшевики вовсе не собираются идти на подлинное сближение, что к ним переметнулся и Плеханов, что Заграничная лига и Совет партии принимают по важнейшим вопросам только угодные им решения, повлиять существенно на примиренческие настроения в ряде местных партийных организаций он уже не мог. А Дубровинский, не проникшийся глубоко сознанием всей сложности резко изменившейся обстановки, но облеченный полномочиями агента ЦК, продолжал увлеченно агитировать против созыва Третьего съезда.

Он только что вернулся из Курска, где в полицейском управлении обменял свой паспорт на новый, положенный лицу, имеющему после ссылки определенные ограничения. И там совершенно нелепо судьба свела его с Григорием, тоже получавшим паспорт — офицером запаса! — на пятилетний срок.

Невозможно было уклониться от разговора с братом, да Иосиф и не стремился к этому. Он первым поздоровался, но Григорий, щегольски одетый, чуть уловимо кивнул головой, завел руки за спину. Словно бы так удобнее было разговаривать.

«Семью-то вовсе бросил? Один пробиваешься или на стороне другую завел?»

«Григорий, я мог бы тебе ответить грубо. Но я скажу спокойно, так как есть. Пока нам просто удобнее жить врозь».

«Сам, мол, снова сяду, а жену поберегу?»

«Девочек тоже. Когда жандармы приходят обыскивать, арестовывать, они очень пугают маленьких».

«Ну, а что все твое племя сидит на шее матери да тетки, совесть не мучает?»

«Мне кажется, Григорий, что тебя могла бы совесть мучить больше, чем меня, ты ведь собственной персоной сидишь на шее жены!»

«Шалишь! По закону у нас с ней имущество общее. Мог бы и ты не ходить таким обтрепышем».

«Вероятно! Только тогда других бы обтрепышей прибавилось. Закон общественного развития: когда богатеет один, нищают десятки. Чтобы самому заметно разбогатеть, одной шкуры с другого снять мало».

«Пусть не будет дураком!»

«А мне не хочется быть скотиной!»

«Вот и поговорили».

«Поговорили».

Они разошлись было в разные стороны. Но Григорий на минутку остановился.

«Слушай, Иосиф, замени ты себе фамилию. У вас это запросто делается. Как назвал себя, так потом и приживется. Не позорь наш род!»

«Не опозорю. А фамилию отцовскую зачем же менять? Она и честь и гордость. Кличек подпольных у меня много, но это совсем другое. Умру, на камне высекут: Дубровинский».

«Если камень положат!»

«Ну, может, хоть в памяти на малое время у кого-то останется. Прощай!»

«Прощай, существо с многими кличками: Шарик, Бобик, Барбос!»

…Этот мучительный разговор не выходил теперь из ума. Брат родной, воспитывались вместе, в одной семье, а поди ж ты как держится! Не генерал ведь и не полковник даже. Состоит в запасе, но парадный офицерский мундир с золотыми погонами обязательно надевает, хочет этим подчеркнуть свою приверженность власть предержащим. Его не переубедишь.

А как он зло отозвался о кличках! Приравнял их к собачьим. Не подумал, что собачьи-то клички больше подходят к таким охранителям царского трона, как он сам.

В Самаре Дубровинского поджидал Лядов. Они знали друг о друге понаслышке, а лично встретились впервые. Дубровинскому было памятно, что Лядов организовал первый московский «Рабочий союз». Тот, на пепелище которого, под корень разгромленного охранкой, Дубровинский вместе с Дмитрием Ульяновым, Радиным и Владимирским создавали потом заново второй союз, под прежним названием. По делу «Рабочего союза» семь лет провел Лядов в верхоянской ссылке. Освободившись, работал в Саратове, а последнее время в заграничной организации «Искры». Сухощавый, с небольшой курчавой бородкой, словно бы привязанной узкой тесемкой к ушам, но зато с огромнейшей копной черных волос на голове, он сразу понравился Дубровинскому своей прямотой и деловитостью. Назвал пароль, означавший, что он посланец заграничной части ЦК, назвал и себя.

— А вы, Иосиф Федорович, теперь не «Леонид», а «Иннокентий», так, кажется? — спросил, надевая очки в тонкой стальной оправе.

— Как «Леонид» я слишком уж примелькался, — подтвердил Дубровинский. — Хорошие вести привезли, Мартын Николаевич?

— Не очень, — сказал Лядов. — Отсюда хотелось бы увезти вести повеселее. И многое как раз зависит от вас.

— Все, что в моих силах, я делаю. И не без успеха.

— Вот именно это Владимира Ильича беспокоит. По его личному поручению я объехал многие комитеты, и, знаете, там, где побывали вы, отмечаются примиренческие настроения. Что вы делаете, Иосиф Федорович?

— Делаю то, что необходимо для единства партии. Способствовать углублению разногласий я не могу и не стану! Но вы мне оказываете большую честь, Мартын Николаевич, утверждая, что комитеты, в которых побывал я, стоят на позициях сохранения мира в партии.

— Не придирайтесь к неточным словам, Иосиф Федорович! Вы же прекрасно понимаете, о чем я говорю.

— Я придрался лишь для того, чтобы нагляднее показать, как возникают именно такого рода разногласия — из-за неточных выражений. Возникают по пустякам. А потом обе стороны стремятся и раздуть до степени принципиальной, чтобы оправдать свое упрямство.

— Вы говорите: «обе стороны». Стало быть, и большинство и меньшинство вы ставите на одну доску, конфликт между ними считаете пустяком, а позицию Ленина неоправданным упрямством? — Глаза Лядова сердито поблескивали сквозь стекла очков.

— Судя по всему, эти меньшевики — сволочь порядочная, — ответил Дубровинский, стараясь не выйти из полемического равновесия. — Допускаю, что страсти на съезде разжигали они, но черт же с ними, ради единства партии им можно было бы и уступить, не доводя дело до раскола.

— Так в чем же именно еще Ленин должен был уступить? — Лядов горячился. — Параграф первый Устава мартовцы провели в желательной им редакции…

— Не хочу быть судьей над тем, что было, — перебил Дубровинский. — Я озабочен тем, что есть сейчас. Владимир Ильич заявил о выходе из редакции «Искры». Если бы он взял это заявление обратно, он взял бы снова редакцию в свои руки. Аксельрод, Засулич — они же все равно работать не будут. Старовер, ну что же, Старовер… А Мартова, ручаюсь, Ленин подчинил бы. Вместе с Плехановым. Как было всегда. А теперь и Плеханов на стороне меньшинства.