На рассвете в предпоследний день апреля сквозь чуткий тревожный сон Дубровинский услышал — Анна его окликает, сдерживая мучительный стон. Он вскочил, раздвинул занавески. С оконных наличников спорхнула говорливая стайка воробьев. Все небо затянуто темными, мглистыми тучами, вот-вот они обернутся дождем.
— Мне что-то очень нехорошо, Ося, — трудно выговорила Анна. — Ужасная боль в пояснице, дышать нечем. Распахни створки. И позови…
Он чуть не вышиб раму. Тронул рукой лоб жены. Холодный и влажный. Губы совсем побелели.
— Аня, родная, бегу за Евдокией Ивановной! Ты не тревожься, пожалуйста!
Поцеловал ее в щеку и метнулся к двери.
Все было заранее договорено. Евдокия Ивановна быстро собралась, втолкнула в свой акушерский саквояжик к тому, что там лежало уже, еще какие-то склянки, пакеты и молодцевато подмигнула Дубровинскому.
— Сына, конечно? Ух, вы, мужики! Ладно, предоставим!
Сразу шумом наполнилась тихая комната. Не крикливо, но властно Евдокия Ивановна приказала Дубровинскому закрыть окно, разбудить квартирную хозяйку, прислать сюда на помощь, принести таз, чистые ведра, накипятить воды, оставить наготове все какое есть чистое постельное белье. И не позволила больше приближаться к кровати, на которой под бугровато выпученным одеялом, закинув голову назад и кусая сохнущие губы, лежала Анна.
— А ты сам походи, походи по воздуху. — Евдокия Ивановна уже ласково ткнула Дубровинского кулачком в спину. — Здесь ты нам вовсе не нужен. Да двери-то не закрывай! — крикнула вслед. — И сенечные тоже. Настежь раствори и калитку.
— Зачем?
— Надо. Полагается.
Падали первые дождевые капли. Холодные, крупные, стучали по лаковому козырьку фуражки. Дубровинский сновал под окнами дома, не решаясь удалиться от него даже на несколько десятков шагов и замирая на месте, когда кто-либо появлялся на улице. Ждал, пусть пройдет. Не то обратит человек внимание на его взволнованность, начнутся расспросы. Как отвечать? Ему не хотелось, чтобы досужие языки тут же разнесли по городу весть: политическая рожает.
Он любил общение с людьми, но только не в той части, которая касалась интимных сторон личной жизни. Сконфуженно краснел и терялся, когда посторонние заставали его одного даже за трапезой или встающего с постели. Ему казалось, что все это у него получается неуклюже, отталкивающе; что стол усыпан крошками, слишком сильно пахнет квашеная капуста и у вилки расколота костяная ручка; что подушка после сна измята, словно изжевана, нижняя рубашка продралась на локтях и сами руки выше запястья уж очень худые и желтые.
Себе такие подробности жизни ничуть не мешают и просто совсем не заметны, но негоже все это выставлять напоказ. А есть ведь и столь затаенные личные чувства, что светлы и радостны, словно солнечный день, лишь когда недоступны чужому, любопытному глазу. И тут же исчезает их волшебная сила, как у фотографической бумаги, если коробку с нею оставить открытой на свету…
— Иосиф Федорович, ну… — донеслось сверху. Из окошка, высунув голову со сбитой набок белой косынкой, шептала Евдокия Ивановна, — ты не пугайся. А сбегай скорее за Андреем Потаповичем. Чего-то малость не так…
Он не помнил, как добежал до дома Шулятникова. Стучать в калитку не пришлось, врач в стареньком рабочем пиджачке, с клещами и молотком в руках, как раз ладил на ней задвижку. Выслушав сбивчивый, торопливый рассказ, он побросал свой инструмент, переменил одежду, схватил все, что полагается на выход, и потащил Дубровинского рядом с собой, повторяя:
— Не рвитесь, дорогой мой, вперед, не рвитесь! Главное, сохраняйте спокойствие, ясность мысли. Уверяю вас, минуты здесь значения не имеют. Все будет хорошо.
И не позволил потом подняться наверх.
— Андрей Потапович, но, может быть, я чем-нибудь…
— Да, знаете, Евдокия Ивановна права. Лучшая помощь мужа при трудных родах жены — это когда он страдает в другом помещении. Или на улице.
Дождевые капли сыпались теперь все чаще. Укрыться от них можно было, войдя во двор, там навес, под которым хранится всякая хозяйственная утварь. Можно постоять и в сенях, приткнувшись плечом к стене, увешанной прошлогодними березовыми вениками. Но в этом было нечто оскорбительное. Не для себя, для Ани, для будущего ребенка, появления которого, убоявшись промокнуть, отец ожидает среди разного хлама.
С той ясностью мысли, овладеть которой советовал ему Шулятников, он во всем этом разобраться не мог, а совершенно непроизвольно все-таки остался за воротами, под открытым небом, и принялся мирно ходить взад и вперед, словно часовой, уже не считаясь с тем, что привлекает чье-то внимание.
Ему мерещились беспрерывные стоны и крики, пробивающиеся сквозь толстые бревенчатые стены дома.
Он промок основательно, до дрожи во всем теле.
Потом дождь прекратился, выглянуло солнце, какое-то очень уж яркое, слепящее, и вместе с ним на улицу высыпала веселая детвора.
Теплее стало и ему. Просохла одежда.
Из сеней окликнула хозяйка дома, с заботливой укоризной напомнила, что надо бы ему поесть. Чего же так, с утра без крошки во рту? Дубровинский бросился на голос.
— Что там? Как там Аня? — спросил он, пытаясь самый точный ответ прочесть в глазах хозяйки.
— Да ничего, ничего. Не торопится, — певуче сказала она. — Я уж на всех обед сготовила. Андрей Потапович и Евдокия Ивановна сели к столу. Отлучиться-то им домой вроде бы и нельзя. Пойдите покушайте тоже.
— Ей плохо? Очень плохо?
— Да ведь как вам сказать… Радость в этом деле после приходит. Худенькая, тощенькая она. Силы, как у котенка. Придется еще ей помучиться. Что тут поделаешь? Доля наша такая.
Он вбежал в сени, метнулся наверх, по лестнице в свою половину. Но откуда-то сразу возникла Евдокия Ивановна, ухватила его за рукав.
— Куда ты, проворный? Ай, вот сейчас ты и вовсе уже ни к чему! Задремала бабонька. Дай спокою. Силу свою ты ей все равно не добавишь, а напугать видом своим напугаешь. Обедать мы сели у хозяюшки вот, внизу. Притомились, по правде, ноги дрожат. Андрей Потапович даже попросил к обеду водочки. Составь компанию. А щи такие вкусные…
— Не хочу! Не буду!
Он освободился от крепких рук Евдокии Ивановны, выбежал на улицу.
И опять ходил и ходил, потеряв представление о времени.
Створка окна распахнулась вновь, уже когда над городом поползли вечерние сумерки. Тягуче били церковные колокола. Сквозь их медленный торжественный перезвон к Дубровинскому сверху долетели глухо сказанные слова:
— Ну, слава тебе, господи! Кончилось дело. Заходи. Поздравляю!
Звала Евдокия Ивановна. А сама держалась рукой за горло, крутила головой. Вот, дескать, и досталось же!
Тяжело переступая непослушными ногами, Дубровинский поднялся по крутой лестнице.
Хотя Евдокия Ивановна и сказала ему: «Поздравляю!» — стало быть, все обошлось благополучно, — он не мог преодолеть в себе ощущения крайней нравственной измученности. Словно бы это он, именно он один и никто другой повинен в столь долгих страданиях жены.
Она лежала, закрыв глаза, без кровинки в лице, словно бы и не дышала. Необычно плоским и оттого пугающим было на постели одеяло. Казалось, нет под ним ничего, а на подушке отдельно неживая голова.
В дальнем углу, у большой, сплетенной из ивовых прутьев бельевой корзины копошилась квартирная хозяйка. Наклонясь, ей давал какие-то наставления Шулятников. Он был без пиджака, а рукава сорочки закатаны до локтя. По всей комнате на стульях разбросаны смятые простыни, полотенца.
— Можно подойти?
Скорее даже взглядом, а не словами спросил Дубровинский Евдокию Ивановну.
— А чего же! — сказала та поощрительно. — Только, как в музее пишется: «Руками не трогать».
Он дотронулся губами до лба Анны, боясь ощутить смертный холод. Но лоб был теплый, и в шорохе ее слабого дыхания он услышал:
— Ося, милый… мне… так хорошо…
— Вот и наговорились, довольно. Уходи! — Евдокия Ивановна локотком толкала его в бок. — Да в корзину-то хоть загляни. Эк, ведь как люди глупеют! Ради чего все старались?
